— То другой сказ.
— К сердцу ни одна не лежит. А моя девчонка на войне погибла, — опустил голову директор.
И только теперь приметил Макарыч в его волосах седые пряди.
— Сколь годов тибе?
— Двадцать один.
— О Господи, ты мине во внуки годисси.
— Вижу.
— Ты ишо сыщишь по сибе.
— Трудно будет.
— С чево?
— Война, Макарыч, многому научила.
— Кажнова жисть била. Да от планиды своей нихто не отмахнулси.
— Я вот тоже в поездках часто буду. Какая ждать захочет? Состарюсь, как тот олень, а мне рога и навешают.
— Оленю худче.
— Почему?
— Старому с ума выживать не годитца. Ить старой не мог ту важенку олененком подарить. А в ей жисть свое стребовала.
— Только из-за этого?
— Ишь ты, скорай!
— А что еще?
— Кровь в ей горячая. Ен жа подержаннай, слабай. Бабы-то чують.
— Все старятся.
— В том и беда. По добру разбегатца надо. Без подлостей. Без убойства. Нешто след так-то вот? Кормил ее, холеру, сам голоднай оставалси. Нет ба ей об ем подумать, подмочь. Дак до последу в нахлебницах была. Вот за што досада. Не пожалела при смерти. Абы мозги б ему не гадила. Ушла ба аль смерти дождалась ба…
— У тебя, Макарыч, дети есть?
— Имеи т ца.
— Сын?
— Конешно.
— Сколько ему?
— Тибе сверстник.
— Воевал?
— Не-е, училси.
— На кого?
— На бродягу.
— Не понял.
— Геолух али ишо как.
— А сейчас где?
— Опять в науке.
— В институте?
— Во-во, в ем самом.
— Видно, умный парень-то?
— Жисть покажить. Навроди башкой не обдилен.
— В тебя?
— Хто ево ведаить? Мужики не серчали на ево. Завсегда с уваженьем. Знать, неспроста.
— Приезжает?
— Ране бывал. Ноне на большой земле. Оттель враз не прискочишь. Не близкий свет.
— А у меня никого нет.
— На хронте сгинули?
— Брат погиб. Мать в Ленинграде умерла в блокаду.
— Чево ето — блокада?
— От голода.
— Ты чево не подсобил-то?
— Далеко был. К ней не так-то просто было попасть. Да и с передовой кто пустит?
— Знать, навовси ты безроднай осталси.
— Да, значит, так.
— Не тушуйси. Я тож с таких вот. А живу и ништо. Хочь ни единой родной кровинушки по свету
— А сын?
Макарыч враз растерялся.
— Я не об ем.
— И все ж сын. С ним уже легче. Свой. Этот не бросит.
Макарыч молчал.
— Если бы у меня сын был!
— Будит, не единай ишо.
— Так думаешь?
— Какие твои леты?
— Эх, Макарыч, ведь мне все не везет. Родных война отняла. Друзей тоже.
— У мине вот надысь Акимыч помер.
— А кто он тебе доводился?
— Сам не ведаю. Но родней всех мине был.
— От чего умер?
— Леты большие. Можа, с переживаниев. Их на ево долю с лихвой хватило.
— А кто он был?
— Тож лесник. Былой каторжник, как и я. Планиды многим сроднили. Чую, скоро сустренимси на том свете.
— Рано тебе.
— Чево рано-то? Свое отмаялси.
— А как же я без тебя?
Макарыч уставился на Евгения удивленно. Вот ведь не ждал. Сидит перед ним этот мальчишка, весь блескучий, директором кличетца, наград полно. Их, видать, кровушкой заслужил. Виски инеем покрылись. А в голосе — дрожь. Знать, не с любопытства потянулся к леснику.
И тепло стало на душе. Хотелось притянуть к себе Евгения. Согреть. Рассказать ему, как больно в старости быть одиноким. Поделиться всем. Хо телось погладить по пегим волосам, пригладить хохолок, что вздернулся на макушке, посадить его около себя и не отпускать долго-долго. Но руки дрогнули. В горле комок застрял. В памяти всплыл Колька. Его он мальчишкой пригрел. И что? Забыл тот о Макарыче, при нужде лишь иногда вспоминает. Глянув на директора, сказал, сдержав теплынь накатившую:
— Жил ты без мине до ныне и дале обойдесси.
— Зря ты. Я ведь, Макарыч, к тебе, как к своему.
— Вот и добро. Приходи, изведывай, коли што. Завсегда подмогу.
Вернулись они в зимовье через три дня. Директору понравился порядок на участке Макарыча. Он обещал наведываться сюда почаще.
— Заглядай. Оно не грех тайгу-матку познать. Да не по-писаному. Мы хочь и не ученаи, ведаим про ее, сколько Господь дозволил. На мой век хватило.
— Тебе, Макарыч, за все спасибо. Твоя наука кстати. О таком в книжках наших нет.
— Ты, Евгений Иванович, коль тайгой верховодить поставлен, опрежь научись почитать ее. Боле сибе. Иначе словит, как паута, в ево жа сети. И жизнюшку всю по кайле выпьет. Ни на што не поглянет. Усек?
— Понял.
— Ну то-то. Теперь поезжай с Богом. А случитца времечко — не гребуй. Можа, полесуем ишо.
А через неделю привез почтальон письмо от Кольки. Не дожидаясь просьб, читать принялся. Лесник слушал молча.
Колька писал, что институт будет заканчивать экстерном. Чтоб скорее на работу в тайгу прийти.
Соскучился, мол, по ней. Тянет домой. Обещал управиться в три года. Но приехать летом не сможет. Уж уехать, мол, так насовсем.
Макарыч насупился, велел ответ писать:
«Здравия те и долголетия, Николай. Получил я твое послание, каким шибко недоволен. Хто такой экстерн, што науку укорачиваит, мине неведомо про ево. Видать, добра от таво злодея не жди. Учись, как все люди. Можа, нам с Марьей не дотянуть тех зим, кои ты вдале будишь. Нешто тяжко на планере сигануть? Вон ить дед твой, Акимыч, не дождал си тибе. Отдал Богу душу. А ты ево перед кончиной забидил крепко. Чую, со мной то ж сдеитца. Воля твоя. Но в дом те пора наведатца».
Поклонов Макарыч слать не стал. Приедет и так. «А не схочит, то не подмога», — решил про себя.
С того дня в зимовье снова наступило беспокойство. «Приедет или нет?» — думали оба.
Время тянулось медленно. Лишь один раз пришли к Макарычу Петро с Вовкой. Наведать решили.
