— А если я его успею схватить?
— Брюхо лапами распорит, покусаит. Не удержишь, выпустишь. Заяц от орлана лапами отобьетца. От люду и подавно. И не такой уж ен дурной, как тибе натрипались.
— Макарыч, а кто в тайге хитрее всех из зверей?
— Баба.
Директор даже рот раскрыл от удивления.
— Что?
— Баба, сказываю.
— Почему?
— Зверьи бабы усе до единой прохвостки. Мужики — дурье.
— Это как же?
— Чево рот открыл? Не брешу. Вона с Марьей в тайгу ходили. Нагляделась ужо. Мине-то не в диковину. А ей — ого!
— А что было?
— Показал я ей перво-наперво голубиное гнездо. Их, диких, на моем участке пропасть цельная. Сидять парами — цалуютпа. А ужо через неделю долбить она ево, стерва, да не как-нибудь, а клювом в темечко. Верх над им заимела. Все почему? Да ить знаить: не уйдеть он от ей, покуда детву не подымить. А детки-то вон они, в яйцах. И греить их мужик, и голубих-то надо поспеть ему нахарчить. То-то как поцалуи те ему отдаютца! К осени гот голубь срамней ворона глядитца. А она хочь бы што, красуица.
— Так то птицы, я ж тебя про зверя спрашивал.
— У их не чишше. Надысь в зиму застукал оле н ий блуд. Глядючи на ето, серце кровью обливалось.
— Олени разе изменяют?
— То как жа?
— Вот не знал.
— Ты слухай, как в их приключилось-то.
— Ну-ну.
— Не запрет, не понукай.
Полез за кисетом Макарыч; скрутив козью ножку, закурил. Помолчав, он посмотрел на сгорающего от любопытства директора. Подумал, словно вспоминал.
— Олень тот навроде мине был. Не молодший, конешно. Была в ево полна стая баб-олених. Серед всех единая, знать, самая любая молодка. С ей он любовалси. Ей с-под снегу харч добывал. А за етим стадом мужики-олени ходили. Холостыя. Навроде людских парней. Той важенке и приглянулся один. Хлюст тонко н огай. Но, знать, крепкий. Подошел ен к ей. Ластитца. Она не противит ц а. Старой узрел и к им. Долго оне бились. Друг дружку рогами шпыняли. Молодой верткай. Старому куды за им. Всю силушку в полюбовницу вложил. Сибе не оставил и про чернай день. Тот хлюст и сгубил ево. Насмерть рогами заколол. Изодрал всево. Старой и помереть не поспел, как та молодка с убойцем снюхалась. Сбегла к ему. Глянул я: батюшки, в таво старика все бока в рубцах от драк. И смерть ен свою в драке принял. Обидно вот, непутно помер. Из-за бабы.
— Не все ж они такие.
— Поживи с мое — узришь. Баба — горе. Нет от ей радости. Беда сплошная. Жисть с ей опосля детворы полынью скоро оборачиваетца.
— Ну, вот вы со своей хорошо живете?
— Моя не в счет. Особливая потому как. Да и жистью забижена.
— Таких теперь много.
— Э-э-э, нет. Ину сколь ни бей, хочь планида, хочь мужик, она все едино, што грыб-мухомор. Аль крушина. С виду — мед. Сожри — отрава.
— Значит, жениться мужикам не стоит?
— Ежель по уму да с выбором, отчево жа?
— Ну, а кто в тайге самый добрый зверь?
— Все мужики.
Директор, не выдержав, рассмеялся.
— Чево?
— А это почему?
— Ен жисть даеть. Детву ростить. Дуру-бабу в холе и сытности содержит. Доброты в их много.
— Ну, а подлый мужик-зверь есть в тайге?
— Как и серед люду, встречаютца.
— Расскажи.
— На што тибе?
— Учиться у тебя хочу.
— В науке выведаишь.
— О том в книгах нет.
— Поживешь, сам доглядишь.
— От тебя узнать хотелось бы.
— Ну слухай. Живеть в нашей тайге птаха невеликая. Промеж люду шилоносом кличитца. Как поштучному, не ведаю. И ни к чему мине об ей с книг знать. Дак вот, шилонос тот — худче надзирателя. Досмотрщик по ганай. Досмотрить чию беду — всем птахам растреплить. Ровно баба в чужии дупла, г н езды подглядить. Любопытственнай до ужасти! Крикливай и воровитай. Сам ни на што не приспособлеинай. Дажа гнезда не вьет путево. Все через ж опу. На земи яйца высиживаит. От неумелости своей. Ни с единой тварью Божией не дружитца. Натура в ем вонючая. Не могеть без подлостев. А ответ за их держать не умеить. Коль хто схочить шилоносу рожу пошшипать, подлюга то нутром враз почуить. Убигить. С криком, и не простым. Матерным.
— Ой, Макарыч, уморил, хватит.
— Чем жа?
— Разве птицы умеют матом-то?
— Ого! Тому оне мужиков понаучили. Ты послухай, как ворон кричить, кады тужитца. А сойки, кроншпили, орланы, мухоловки. Послухай! Серед мужиков не враз эдакое доведетца послуха т ь.
— Макарыч, а среди зверья есть свое начальство?
В это время над их головами высоко в небе пролетел гусиный косяк. Птицы гоготали. Радовались возвращению в родные места.
— Видишь?
— Вижу.
— Ни хрена ты не видишь.
— Гуси.
— Эх ты, гуси! То косяк. Вишь, клином вытянулся. А в голове ево, глянь, вожак. Ен заместо Бога птичьево в косяке. Без ево они сюды путь не сыскали бы. Чашше-то старай гусак. Мудрай. Ен у них и начальство.
— А у других?
— В тайге серед зверья такова нет. Кажнай сам со своей бабой мучитца. Разе на время свадеб главнай есть. Хто ведмежье стадо водить. Покуда те по парам не разбегутца. Олени тож. Покуда вожак вживе — табунятца. Потом парно любятца.
А вот козявки лишь вместях живуть. Старшова почитают. Детву растят всем миром.
— Но ведь и у них бабы есть.
— Как же! Есть.
— Тоже плохие?
— Нешто добрый?
— Расскажи.
— Вона мураши, знаишь, как свой баб и й пол лупют? Кусают их дажа. Во!
— За что же?
— Каку за лень, за дурь, за всяку подлость.
— Ну, слушай! Неужели в тайге среди зверья нет ни одной путевой?
— Пошто? Имеютца. Редко, как в людях.
— Ни за что не женюсь.
— А ты холостой?
— Да.
— Ништо. Поспеишь.
— После разговоров с тобой век жениться не захочешь!
— То ты зазря. Пора придет — не упускай.
— Может, уже упущена…
— Годы твои не великие.
— Я не о том. Семью хоть сейчас завести.
— Помеха имеитца?
— Да.
