– Мы довольны тобой, гражданин представитель народа, – сказал от имени всех старый седоусый сержант, – мы видели твой трехцветный султан впереди, он не дрогнул, – теперь мы знаем, что все это время он вел нас к победе!
В декабре он действительно привел к победе весь Восточный фронт, окончательно закрепив военные успехи Республики 1793 года. Это был второй удар по интервентам – первый нанес Карно на Северном фронте в октябре. Но если учитывать, что успех Карно был скромнее и сам его триумф был в значительной степени подготовлен тем же Сен-Жюстом, незадолго до этого возглавлявшим Военную секцию Комитета общественного спасения, ковавшим победу, Антуан мог считать, что именно он спас Республику от вражеского нашествия (враг опять угрожал захватом Парижа) на втором году – по-видимому, самом страшном году! – ее существования.
Правда, Сен-Жюст мог считать себя только спасителем на фронте. В тылу он во всем полагался на Максимилиана…
Теперь Робеспьер мог не опасаться угрозы внешнего противника – Сен-Жюст стал его мечом (и щитом!) на границе Республики.
Война… Может, это и было его главным призванием – быть военачальником (не по названию, а по сути!): строить стратегические планы и строить генералов (теперь ни один из них не смел возражать комиссару Конвента, доказавшему свое право быть победителем), организовывать тыл, вести за собой солдат в огонь, стрелять во врага (здесь враг был настоящий, не как в Париже, где врагом мог оказаться вчерашний друг, – он стоял по ту сторону фронта в чужой форме, говорил на чужом языке и целился в тебя из ружья) и расстреливать вражеских шпионов?
Внезапно оказаться во главе (пусть и косвенно – через подчиненных ему генералов) целого фронта и направлять действия двух армий (хотя от комиссара никто и не требовал работы стратега), то есть почувствовать себя почти что полководцем, – было невероятной переменой судьбы и странным ощущением для двадцатишестилетнего бывшего шевалье, когда-то рвавшегося на службу в королевскую гвардию, но вся военная карьера которого до недавнего времени ограничивалась небольшим чином офицера милиционной Национальной гвардии в родном кантоне.
Но эти шесть лет не прошли для несостоявшегося королевского офицера даром – юношеские мечты казались теперь пустыми, в его мыслях военачальник уступил место законодателю. Сказывался всегдашний страх истинных революционеров перед военным переворотом победоносных полководцев, и законодатель Сен-Жюст, грезивший о будущей совершенной республике, теперь низводил в своих мыслях революционных генералов до уровня простых исполнителей. Какая уж там карьера военачальника! – она меркла перед близкой реальностью построения справедливого государства на французской земле.
А генералы вообще не заслуживали доверия. Все, без исключения. Сначала предал Лафайет. Потом Дюмурье. Затем еще целый ряд высших военачальников вроде Диллона и Кюстина.
– Генералитет все еще корнями связан с монархией. Быть может, не найдется ни одного военачальника, который втайне не надеялся бы преуспеть путем предательства в пользу королей. Не следует отождествлять военных с народом и с отечеством, – заявил Сен-Жюст во время своей программной речи о революционном управлении. – В революции – любой генерал на подозрении.
В этом же выступлении Сен-Жюст, дополняя разработанную им совместно с Робером Ленде и одобренную Конвентом «Памятку представителя народа при армии», добавил к ней от себя еще несколько личных штрихов к характеристике созданного им в собственном воображении образу идеального политического комиссара при республиканских войсках, образу, которому сам, отправляясь на фронт, поклялся неуклонно соответствовать:
«Было бы также желательно строго определить обязанности представителей народа при армиях. Они должны быть отцами и друзьями солдат. Они должны спать в палатках, присутствовать на военных учениях. Им не следует близко сходиться с генералами, дабы солдат, когда он к ним обращается, больше доверял их справедливости и беспристрастию. Днем и ночью они должны быть готовы выслушать солдата. Они питаются в одиночестве, довольствуясь скудной пищей. Они должны помнить, что отвечают за общественное спасение и что следует преодолевать в себе временную слабость ради грядущего падения королей… Они должны преследовать всякую несправедливость, всякое злоупотребление, ибо дисциплине наших армий присущи многие пороки…
У нас до сих пор нет военных установлений и законов, соответствующих духу республики, которую мы должны основать… Военное искусство монархии непригодно для нас, сейчас другие люди и другой противник… Наша нация уже обрела свой особый характер; ее военная система должна быть иной, чем система ее противников; поскольку французская нация внушает страх своим пылом, своей стремительностью, а ее противники неповоротливы, равнодушны и медлительны, то и в ее военной системе должен быть молниеносный удар» [109].
Молниеносный удар… Именно так: он должен был действовать на фронте подобно разящей молнии. Ни малейших сомнений в своем предназначении Сен-Жюст не испытывал: он исполнял предначертание Общей воли, голосом которой был Робеспьер. И вот, вполне сознательно олицетворяя себя с этой самой молнией, он уже в первом бою своим поведением поразил солдат, оценивших его бесстрашие, но сам Сен-Жюст, когда позже задумался над этим, даже не решил, можно ли считать его по-настоящему храбрым. Ведь храбрым мог считаться лишь тот, кто умел преодолеть в себе страх смерти. А Сен-Жюст не мог испытывать (и не испытывал) этого страха в принципе, так как твердо знал, что не может погибнуть, пока не выполнит предназначенную ему Общей волей (или того, что раньше называлось Провидением) миссию.
Его самого удивило собственное хладнокровие в том бою (подготовленный к войне рассказами отца, Антуан ожидал от горячки боя и собственных более горячих чувств!) и то, как он спокойно отнесся к первому убитому (или раненому, – он не удосужился узнать об этом) им врагу.
И к собственным, открывшимся как бы ниоткуда, способностям к стратегическому планированию он, ни дня ни служивший в армии и знакомый с военным искусством лишь по книгам, тоже отнесся как к должному.
Впрочем, откуда у Гоша, Дезе, Мишо или Пишегрю, бывших до революции солдатами, сержантами и капралами, открылись те же способности?
Во всем была видна воля Провидения. Или то, что теперь называлось Общей волей.
Основанная на этом знании несокрушимая уверенность Сен-Жюста в Победе или Смерти приводила в смущение генералов, заставляла идти за ним без оглядки в бой простых солдат, вначале только подтрунивавших над «принцем из Парижа» (для них, обтрепанных и изголодавшихся, как всегда пышно одетый надменный комиссар выглядел почти что неприлично), раздражала его коллег из Конвента (а их собралось при Мозельской и Рейнской армиях больше дюжины), но в конечном итоге делала свое дело: все поражения остались позади, впереди была победа.
Да разве не само Провидение позволило автору никому не известной поэмы «Органт» предугадать еще тогда, в 1786 году, собственное будущее: подобно своему герою шевалье Органту, возглавившему в IX веке войско франков на Рейне, в конце 1793 года бывший шевалье Сен-Жюст оказался в тех же самых местах и тоже фактически в роли командующего армией, хотя и с гражданским чином.
