– Подобные места я неизменно возношу до небес. Они словно навсегда запечатлевают в себе дух тех, кого с нами уже нет. Хотя на самом деле представляют собой лишь гору трухлявых досок.
– Вы разочарованы?
– Нет, просто слишком мечтателен. Учителя в лицее меня не раз в этом упрекали!
– Для мечтателя вы неплохо усвоили их уроки.
– А где живете вы, Энн?
– Хотите заодно посетить и мой дом?
Он пристально взглянул на нее; ответ его был недвусмысленным. Молодая женщина уже давно не получала подобных откровенных предложений и оказалась не готова без предупреждений перейти от невинного разговора к блицкригу.
– Если вам так удобнее, мой отель в двух шагах отсюда. Я остановился в «Пикок Инн». Очаровательное местечко. У них в ресторане даже сохранилось граффити фон Неймана.
– Работа в отделе документации имеет свои ограничения. Мой директор этого не оценит.
– Но мы же не будем приглашать его к нам присоединиться. Так что это предлог, но никак не причина. У вас кто-то есть? Что-то я не вижу на вашем пальце обручального кольца.
– Я еще не оправилась после болезни.
– Vous avez mis votre corps en jachère[144]?
– Прошу прощения, но я несколько подзабыла французский.
– Любовь чем-то напоминает собой велосипед. Стоит один раз научиться на нем кататься, и этот навык остается с вами навсегда. Как я уже говорил Лео, в основе моего вдохновения всегда лежат чувства.
Его слова охладили Энн еще больше: человек, цитирующий самого себя, какой ужас! Она тут же вспомнила отца.
– Лечите свои сомнения сексом?
– Чувственностью. Не будьте так грубы.
– Во французском слишком много слов для обозначения одного и того же понятия. Немецкий в этом отношении прямее.
– А вам уже доводилось говорить о любви на немецком?
– Французы так надменны! Вы утверждаете, что любите поэзию, а сами даже не считаете нужным читать Рильке[145]!
Он вновь засунул руки в карманы, небрежной походкой зашагал дальше и до первого перекрестка хранил молчание – озадачивающее и неловкое.
– Прошу простить меня, Энн. С моей стороны это было не очень порядочно. Может, все же по стаканчику?
– А сигареты у вас не найдется?
– Вы просто прелесть.
– Только не говорите, что у меня красивые волосы, иначе я брошу вас торчать здесь, а сама уйду.
Он протянул ей пачку «Житана», сопроводив свой жест обезоруживающей улыбкой, напрочь лишенной привычной иронии. Должно быть, приберегал эту версию для особых случаев. Сделав первую затяжку, оказавшуюся далеко не такой приятной, как в воспоминаниях, молодая женщина решила принять его предложение. Он был очарователен и великолепен, но самое главное – не собирался задерживаться в городе надолго. На что ей было еще надеяться? Она же не могла провести всю жизнь в ожидании.
– Что вы во мне нашли? Мне кажется, что сексуальные студентки устраивают у вашей двери давку.
– Меня привлекают лишь женщины, которым хватает ума не обращать на меня ни малейшего внимания. Особенно если они любят ходить в красных платьях.
50. 1970 год. Почти покойник
О святая математика, в общении с тобой хотел бы я провести остаток дней своих, забыв людскую злобу и несправедливость Вседержителя[146].
Лотреамон, «Песни Мальдорора»Я так устала, чувствовала себя очень плохо, на душе камнем лежала тяжесть. У меня было тошнотворное ощущение, что тридцать четыре года спустя ко мне вернулся старый кошмар. Рудольф, Оскар, я и ходячий труп. В 1936 году мы все объединились в холле санатория. Роскошный декор время сменило на нашу небольшую, пропыленную гостиную – у меня больше не было сил наводить в ней порядок. Действующие лица тоже стали другие: Рудольф превратился в старика, совершенно нам постороннего; Оскар, настигнутый возрастом, с присущим ему достоинством пытался одолеть рак. Я тоже больше не была Адель из Гринцинга, а превратилась в старуху. В 1965 году меня привезли домой из Неаполя после «небольшого криза сосудов головного мозга». С тех пор мои тело и дух увядали буквально на глазах. Все суставы воспалились. Я с трудом ходила. Запасы жизненных сил были на исходе. В отличие от 1936 года, когда я была снедаемой тревогой влюбленной молодой женщиной, в душе моей больше не теплилась надежда на лучшие времена. Необходимость во мне отпала. Я была совершенно бессильна.
– Адель, его нужно срочно доставить в больницу.
– Он не захочет.
– Надо заставить. Может, даже поместить в психиатрическую лечебницу.
– Как вы можете желать такого собственному брату? Я поклялась ему, что он больше никогда там не окажется.
– Но ведь ситуация изменилась. Вы больше ничего не можете для него сделать. К тому же и сами едва держитесь на ногах!
– Вы никогда меня не любили, Оскар.
– Сейчас не время устраивать сцены, Адель. Если мы не вмешаемся, Курт умрет. Вы понимаете меня? Умрет!
– Он уже через это проходил. И выкарабкался.
– На этой стадии анорексия смертельна. Он умрет не от голода, просто не выдержит сердце. Не говоря уже о всей той мерзости, которую он без конца глотает! Я видел у него на прикроватном столике дигиталин! Как вы могли позволить ему так себя травить?
Отвечать ему у меня не было сил. Мне казалось, что они все будто только что проснулись, будто Оскар не видел, как друг с каждым днем чахнет, а Рудольф не мог догадаться, в каком состоянии находится младший брат, читая его письма. Ноги дрожали, и я схватилась за штору, чтобы не упасть. В груди встал такой ком, что мне с большим трудом удавалось дышать. Моргенстерн, понимая, насколько плохо я себя чувствовала, встал на мою защиту.
– Ваш брат всегда поступал по своему разумению, Рудольф. Месяц назад я притащил его в больницу, но ни одному врачу не удалось уговорить его начать принимать пищу. Он даже отказывается оперировать простату, хотя она доставляет ему мучительную боль. Адель делает все, что только в человеческих силах.
– Он не доверяет докторам. Боится, что его напичкают наркотиками или какой-нибудь другой дрянью.
– Курт больше не в состоянии самостоятельно принимать решения, Адель. Заклинаю вас, во имя той любви, которую мы все к нему питаем, сделайте как я прошу!
– Он на меня смертельно обидится. Скажет, что я точно такая же, как остальные. Что тоже хочу его убить.
