Домогательство Бироном регентства свидетельствовало как о его безграничном честолюбии, так и о неспособности предвидеть дальнейшее развитие событий. Всякий благоразумный человек, зная ненависть к себе народа, которым намеревался управлять, оставил бы затею с регентством и удалился в свое герцогство, ибо недалек час, когда эта ненависть и презрение выльются для него в трагедию. Бирон, однако, попытался удержать регентство давно испытанными способами: завоеванием симпатий и доверия дворянства предоставлением ему льгот, а вместе с тем — жестоким и беспощадным подавлением малейшего против себя протеста.
Шетарди 25 октября 1740 года доносил об обнародовании нескольких указов. Один из них поощрял усердие помещиков, собиравших подушную подать с принадлежавших им крестьян, выдачей в награду трети собранной суммы, другой обещал гражданским и военным чиновникам столицы получение полного оклада, в то время как в провинции им выплачивалось половинное жалованье. Третий указ объявлял амнистию осужденным на галеру за уголовные дела. Сам регент демонстрировал свое рвение в управлении государством обещанием присутствовать в течение четырех часов на заседаниях Сената в каждый четверг. Регент сделал еще один реверанс в пользу придворных, страдавших, как известно, от непомерно крупных издержек на приобретение дорогих туалетов. 1741 год будет проведен в трауре по случаю кончины императрицы, в последующие два года разрешалось донашивать ранее приобретенное платье, а с 1 января 1744 года запрещалось употребление золотого и серебряного шитья на платье. Милости посыпались и на ранее осужденных вельмож. Из ссылки был возвращен бывший смоленский губернатор князь Черкасский, придворному пииту Василию Кирилловичу Тредиаковскому было пожаловано 360 рублей в знак компенсации за побои, учиненные Волынским.
Унять недовольство этими мерами не удалось. Современников более всего удивляло вручение регентства Бирону в обход отца и матери.
Недовольство обнаружилось и в высших слоях общества. Граф Михаил Головкин советовал гвардейским офицерам, протестовавшим против назначения регентом Бирона, выразить недовольство кабинет-министру князю Алексею Черкасскому. Эту миссию взял на себя подполковник Любим Пустошкин. В сопровождении нескольких офицеров он явился к Черкасскому. Тот, по словам Миниха-младшего, терпеливо его выслушал, похвалил за намерение, велел прийти за ответом на следующий день, а сам отправился к герцогу с доносом. Все причастные к делу офицеры были арестованы и подверглись бы суровому наказанию, если бы регентство Бирона продержалось еще неделю-другую. А пока все ограничилось жестокими пытками.
Среди недовольных назначением Бирона регентом были и сторонники наследования престола Елизаветой Петровной. Во время присяги Иоанну Антоновичу капрал Хлопов говорил другому капралу, немцу по национальности: «Присягали мы ныне ее императорского величества внуку, а государыне принцессе сыну». Затем, кивнув в сторону дома, где жила Елизавета Петровна, произнес: «Не обидно ли?» После присяги он продолжал высказывать недовольство своим русским товарищам, что «коронованного отца дочь, государыня цесаревна оставлена».
Счетчик из матросов Максим Толстов отказался присягать регенту на том основании, что «император Петр Первый соблюдал и созидал все детям своим, а у него, государя, осталась дочь цесаревна Елизавета Петровна, и надобно ныне присягать ей, государыне цесаревне». Оба, Хлопов и Толстов, понесли сравнительно легкие наказания: первого отпустили, предупредив, чтобы «впредь в такие противные рассуждения не вступал», а второго сослали в Оренбург. Легкие наказания сторонников Елизаветы Петровны объясняли тем, что на нее имел виды Бирон, намереваясь на ней женить своего сына.
Бирон был осведомлен о ропоте населения и пытался подавить его суровыми репрессиями. Маркиз Шетарди 25 октября доносил: «Питейные дома, которые были закрыты в течение нескольких дней, теперь снова открылись. Шпионы, которых там держат, ежедневно хватают и ведут в тюрьму всех тех, кого раздражение или водка побуждают отважиться на малейшее неуместное выражение»[319].
Донесение Шетарди можно было бы считать чистой воды домыслом, если бы его не подтвердил официальный документ, свидетельствующий об организации повальной слежки и доносов не только в Петербурге, но и в старой столице. Секретнейший указ Бирона, адресованный московскому губернатору и датированный 26 октября 1740 года, то есть неделю спустя после вступления в должность регента, велел «искренним образом осведомиться», что говорят в Москве «между народом и прочими людьми о таком нынешнем определении» — назначении герцога регентом. Указ предписывал различать между болтунами, осуждавшими режим, людей, «которые или из глупости и малого рассуждения или же из злостного умысла и с богомерзким презрением своей совести и присяги о полезнейших учреждениях непристойные свои рассуждении и толкования иметь обыкли». О мере секретности этого указа можно судить по тому, что донесения о результатах тайных наблюдений генерал-губернатор должен был сочинять «своею рукою», минуя канцелярию.
Бирон не без основания полагал, что к направленным против него толкам причастен Антон Ульрих, и, чтобы подтвердить эту догадку, велел арестовать его адъютанта Петра Граматина. Существенных сведений, компрометирующих Брауншвейгскую фамилию, следователям выколотить не удалось; недовольство Антона Ульриха своим унизительным положением, равно как и тем, что его, а также мать императора обошли при назначении регента, были известны и без показаний Граматина. Бирон справедливо считал, что пребывание отца и матери императора в России представляло угрозу его регентству, и предпринял меры к выдворению из страны Брауншвейгской фамилии. Осуществлял он этот замысел в своей манере — вызывающе грубо и жестоко.
Бирон имел основания опасаться Брауншвейгской фамилии, и, пользуясь добытыми у Граматина показаниями, 23 октября в присутствии кабинет-министров, сенаторов и генералитета задал принцу вопрос: чего он хочет? Тот, заливаясь слезами, ответил, что хотел поднять бунт и стать регентом. Раз зашла речь о бунте, то руководитель Тайной канцелярии счел необходимым произнести назидательную и устрашающую речь, в которой, в частности, сказал: «По своей молодости и неопытности вы были обмануты; но если б вам удалось исполнить свое намерение, нарушить спокойствие империи, то я, хотя с крайним прискорбием, обошелся бы с вами так же строго, как с последним подданным его величества». После этого Бирон задал присутствующим демагогический вопрос, ответ на который знал заранее: «Так как я имею право отказаться от регентства, то, если это собрание сочтет вашу светлость больше меня к тому способным, я сию же минуту передам правление вам». Раздались голоса с призывом к герцогу продолжать правление[320].
Начало преследования родителей императора положило принуждение Антона-Ульриха подать прошение об увольнении со всех военных должностей. Подоплека этой меры прозрачна — лишить его возможности использовать военную силу для восстановления своих попранных прав: он был подполковником Семеновского полка и полковником Брауншвейгского полка. В указе об отрешении принца от этих должностей Бирон не преминул воспользоваться издевательской формулировкой, якобы исходившей от двухмесячного ребенка: «Понеже его высочество, любезнейший наш родитель, желание свое объявил имевшиеся у него военные чины снизложить, а мы ему в том отказать не могли, того ради чрез сие Военной коллегии во известие». Более того, Антона Ульриха взяли под домашний арест: под предлогом обеспечения его личной безопасности у дома был поставлен караул и ему запретили выходить из него.
