Он разобрал и почистил оружие, протер ствол фланелью, навернутой на шомпол, действуя точно и неторопливо. Затем собрал оружие. Растянулся на спине в тени, отбрасываемой асбестовой стеной. Мышцы его до сих пор ощущали упоение минувшей ночи. Он зевнул, потянулся, голова — на рюкзаке, оружие — на груди. Обрывки фраз, вычитанных в той книжке, облачком промелькнули в его голове: «призрак», «безмолвие смерти», «лисы», «ночные птицы»… Доберемся и поглядим, что же есть там, а когда вернемся — станем человеком.
Потом он задремал. Мухи разгуливали по его лицу. То ли во сне, то ли наяву увидел он свою смерть, которая настигнет его уже нынешней ночью: автоматная очередь, прошившая грудь, или кривой кинжал, воткнутый меж лопаток. Картина собственной агонии не вызвала в нем никакого страха: он умирал в одиночестве, посреди пустыни, на вражеской земле, уткнув лицо в темный песок, под ним кровь, и прах земной поглощает ее, и кажется, что яд, который наполнял его тело, вытекает из него, и приходит облегчение — как в далеком детстве, во время тяжелой болезни, когда он лежал в родительской постели, среди холодных простыней, прикрытый материнским одеялом, в полумраке комнаты, где окна затенены жалюзи. Смежив веки, жаждал Ионатан этой смерти, лишенной страданий, постепенно превращающей его в камень, один из камней пустыни, наконец-то — без всяких мыслей, наконец-то — без тоски, холодный, незыблемо спокойный. Холодный и незыблемо спокойный. Незыблемо спокойный и холодный. Навечно.
Если бы в эту минуту кто-нибудь вгляделся в Ионатана, то без труда обнаружил бы — под грязной щетиной, под слоем пыли, маской покрывшей лицо, под всклокоченными жирными волосами — того Ионатана, каким был он когда-то, восьмилетнего мальчика, тонкого, нежного, мечтательного, с глазами подернутыми тихой печалью, словно взрослые дали ему твердое обещание, и он им поверил, положился на них, но миновало время, а взрослые своего слова не сдержали, они даже не явились, исчезли, испарились, и вот ребенок лежит в одиночестве, пока не погрузится в глубокий сон, но и сон не смоет с его лица следов обиды, огорчения, сожаления.
Таким увидел парня человек, который, склонившись над ним, несколько минут рассматривал его с предельной сосредоточенностью: ясные голубые глаза неспешно оглядели снаряжение, спальный мешок, притороченный веревкой к рюкзаку, и лежащую на груди автоматическую винтовку, которую спящий Ионатан обнимал обеими руками. Улыбка, усталая и всепрощающая, появилась на лице того человека. Кончиком длинного пальца коснулся он Ионатана Лифшица:
— Эй, чудак (слово это он произнес по-русски), стыдно тут валяться. Давай-ка пойдем, поспишь как человек. В кровати с балдахином. Как царь. Среди виссона и пурпура.
Ионатан встрепенулся. Он широко открыл глаза, рывком откатился назад, гибкий, как кошка, крепко сжимая обеими руками автомат, готовый защищаться.
— О, браво! — рассмеялся старик. — Браво! Браво! Вот это реакция! Великолепно! Но сделай милость, не стреляй — перед тобой друг, а не враг. Шапка у тебя есть? Немедленно надень шапку! Тлалим.
— Простите?
— Тлалим. Александр. Саша. Я вытащил тебя из страшного, жуткого сна, верно? Пойдем, мой маленький (последнее слово он опять произнес по-русски). Пошли. Когда ты уснул, тут была еще тень, а теперь огонь и пламя.
Ионатан взглянул на свои часы, но они стояли. Он спросил своим низким голосом:
— Извините, который теперь час?
— Добрый и удачный час! Давай-ка руку и поднимайся, человек! Вот так! Уложим тебя спать в королевском дворце, и спи себе до завтрашнего утра. И объедайся деликатесами. Птичье молоко будешь ты у меня пить. Пошли. — Завершил он свою речь опять-таки по-русски: — Кушать и спать! Даешь!
Смутно припомнил Ионатан этого худого высокого человека. Вчера, когда добрался он до Эйн-Хуцуба, еще до встречи с Михаль, взгляд его выделил среди солдат, бродяг и рабочих какого-то гражданина в штатском — долговязого, длиннорукого, с длинной и окладистой седой всклокоченной бородой, на голой груди его кустились седые кудри, весь он был прожарен солнцем, словно бедуин, но на медном лице выделялись голубые веселые глаза.
— Спасибо, — сказал Ионатан, — но я уже должен двигаться.
— Ну и двигайся, почему бы нет? Давай двигайся — со всеми положенными почестями, — иронически улыбнулся старик и подмигнул с каким-то дружелюбным лукавством. — Да только как ты тронешься в путь? А? Как? Единственный автомобиль на всем пространстве Эйн-Хуцуба — это «Бурлак».
— Не понял…
— «Бурлак». Джин. Моя забава. Когда-то он был самой любимой машиной Алленби, английского генерала, освободившего Иерусалим от турок. На нем тот гонял от Каира до Дамаска, берег как зеницу ока, а теперь эту машину холю и лелею я. Часа через два-три мы с «Бурлаком» доставим тебя со всем причитающимся почетом к окраинам Бир-Мелихи. До наступления темноты ты все равно не сможешь незаметно перейти границу. А вода, красавец? Что это? Одна фляга — и все? Хочешь от жажды отдать концы? Ты у меня получишь эту штуку из пластика, ну, ту, что англичане называли джерикан, а мы на русский лад — канистра. Пусть у тебя будет вода на дорогу. Ты можешь называть меня по фамилии — Тлалим. Или просто Саша. Или «дед». Я здесь ответственный за всю пустыню. Давай. Пошли. Только немедленно прикрой макушку. Ты будешь называть меня Тлалим, а я тебя по-русски — красавец. Пошли.
С некоторым опозданием осознал Ионатан, о чем толкует старик. Потрясенный, он пробормотал:
— Какую еще границу? С чего это вдруг? Я ведь только…
— Ну, чудак! — Русские слова то и дело проскальзывали в речи бородача. — Мне ведь все равно. Хочешь лгать — валяй, лги. Говорят, у лжи короткие ноги. Идиоты! У нее — крылья! А ты, мой золотой, мордаха ты моя, устроил себе загул прошлой ночью, а? Это ведь сразу видно по глазам твоим. Ну да не беда. Хочешь все отрицать? Отрицай. Обманывать? Обманывай, сколько влезет. С маленькой Ивонн? С Михаль? С Рафаэлой? Впрочем, это не мое дело. Хи-хи, ведь там у них, между ногами, у всех мед, нектар и амброзия. Вот здесь я и живу. Давай входи. Есть чай, есть финики. Есть и водка. Я вегетарианец. Каннибал, но вегетарианец. Будешь моим гостем. Садись. Побеседуем. Поедим, выпьем, а дальше — черт его знает. Пойдешь себе с миром. На все четыре стороны. Мы с «Бурлаком» подбросим тебя к окраинам Бир-Мелихи, а уж оттуда — прямо к черту в зубы, если тебе так нравится.
Они вошли в потрепанный, видавший виды фургончик, стоявший у забора, на задворках лагеря. Когда-то это был настоящий фургон на резиновых колесах, но колеса сплющились, потеряли форму, резина полностью сгнила и давно уже исчезла, стальные рессоры наполовину погрузились в песок. Внутри фургона царили прохладная полутьма и легкий запах гнили. Потрепанный матрац, прикрытый выцветшими лохмотьями. И еще один рваный матрац, из дыр которого торчали клочья грязной соломы. Был там еще обшарпанный деревянный стол, на нем — множество пустых бутылок из-под пива, наполовину пустые бутылки с вином, разномастная жестяная посуда. Консервные банки, груды книг, хлебные корки и картонный лоток с яйцами. На полке, привязанной веревками к потолку, заметил Ионатан примус, жестяную коробку с чаем, поломанный аккордеон, керосиновую лампу, черную продавленную сковородку, закопченный финжан и древний парабеллум — среди разноцветных камней, собранных, по-видимому, на бескрайних просторах пустыни.
