Здесь перед отцом их встало блистательное, но и опасное искушение — основать или нет царскую династию? Подобный поступок находился под строжайшим, даже смертельным запретом. И не стоит удивляться тому, что Антоний отверг его. Четыре года — вопреки слухам, утверждавшим, что он опьянен Клеопатрой, — Антоний избегал общества своей любовницы. Октавия, прекрасная, умная и верная, обеспечила его соответствующей компенсацией, и Антоний, на время переселившийся в Афины и посещавший там лекции вместе со своей интеллектуальной супругой, превратился в образец идеального мужа. Однако даже рядом с Октавией он не мог забыть о тех, куда более блестящих перспективах, которые открывала перед ним Клеопатра. Начали ходить скандальные истории: рассказывали, что Антоний устраивал оргии в театре Диониса, одетый подобно богу — в шкуру пантеры; что он возглавлял факельные шествия к Парфенону; что он с пьяных глаз досаждал богине Афине брачными предложениями. Все это в высшей степени компрометировало римлянина — и передача подобных сплетен из уст в уста несомненно не улучшала их содержания. Тем не менее это не приводило к крупному скандалу в Афинах или среди подданных Антония, скорее, напротив: на Востоке в первую очередь ожидали, что правитель должен быть богом.
К 36 году до Р.Х., когда Антоний и Октавиан стали двумя владыками римского мира, не имеющими других соперников, характер их власти в большей степени определялся различными традициями ее основ. Перед обоими стоял один и тот же вызов, требовавший утвердить легитимность своей власти не только мечом. И тут Октавиан как правитель Запада обладал важнейшим преимуществом. Они с Антонием оба были римлянами, но только Октавиан владел Римом. Когда Октавиан возвратился в столицу после победы над Секстом, его впервые приветствовали с подлинным энтузиазмом. Консерватизм, внутренне присущий его согражданам, пережил утрату ими свободы, и теперь, испытывая благодарность к Октавиану, принесшему им мир, они выразили его на языке своих старинных прав: предложили завоевателю священную привилегию — неприкосновенность трибуна. Она могла иметь какой-либо смысл только в возрожденной Республике, и Октавиан, принимая ее, намекнул на возможность подобной перспективы. Это не давало какой-либо гарантии — к этому времени римляне научились не доверять пышной риторике. Однако, потопив флот Секста и отправив Лепида в бесславное изгнание, Октавиан мог, наконец, приступить к реализации своих претензий на то, что действует в интересах мира. Были отменены налоги, возобновлены поставки зерна, в сельские края отправили комиссаров — восстанавливать там порядок. Демонстративно были сожжены все документы, связанные с гражданской войной. Ежегодные магистраты начали возвращаться к исполнению своих обязанностей. Поистине — назад в будущее.
Безусловно — пока что — не до конца. Октавиан не имел намерения отказываться от власти триумвира, пока Антоний сохранял за собой подобные полномочия, а для Антония, обретавшегося вдали от родного города, реставрация Республики едва ли являлась первостепенным делом. Честолюбие его, напротив, обратилось в совершенно другом направлении. Триста лет, прошедших со времени Александра, мечты об универсальной империи бродили в воображении греков и в конце концов были унаследованы Республикой. Однако она сохраняла к ним подозрительное отношение, и даже величайшие среди ее граждан — Помпеи и сам Цезарь — опасались следовать им до конца. Так поступил и Антоний, бежавший от искушений македонской царицы, чтобы стать мужем скромной римской матроны. Однако прошло четыре года, наполненные такой властью, какой гражданин никогда не получал на Востоке, а искушения так и не оставляли его. И в итоге Антоний оказался слишком самонадеянным, слишком увлеченным собственными амбициями, чтобы противостоять им. Октавия — оставшаяся до конца верной памяти своего мужа, — была отослана в Рим, а Афродита — вновь призвана к новому Дионису.
На сей раз пути назад уже не оставалось. В Риме разразился скандал. С тех пор как Республика начала принимать участие в делах Востока, ничто не считалось более ужасным нарушением ее нравственного кодекса, чем гражданин, превращающийся в туземца, а Антоний, если верить свидетельствам, проделывал этот путь с ужасающей быстротой. Ужасное моральное падение его не имело предела: он пользовался золотым ночным горшком, укрывался от мошек москитной сеткой и даже массировал ноги своей любовницы! Экстравагантность, женственность, услужливость — список обвинений был знаком каждому римскому политикану. Антоний, изображавший пренебрежение ко всему миру, предпочел с презрением отвергнуть их. «Ну и что из того, что я сплю с царицей? — жаловался он Октавиану. — Какая разница в том, куда ты суешь свой хрен?»[290]
Преступления Антония не ограничивались сексуальной сферой. И обвинения не следовало отвергать только по этой причине, хотя слухи, клеймившие Клеопатру званием шлюхи, относились к области римской нелюбви к женщинам. Враги по праву опасались этой женщины и не доверяли ее неотразимым чарам. Речь шла не о предоставляемых ее телом наслаждениях, как утверждали наиболее примитивные пропагандисты, а о чарах, куда более таинственных и опасных. Из тех слов, что Клеопатра нашептывала на ухо Антонию, самыми сладостными были не слова плотских удовольствий, а обещания обетования будущего божественного достоинства и универсальной империи.
И Антоний, сокрушенный такими мечтами, вступил на тропу, которой побоялся даже сам Цезарь. Недавно отвергнувший династические амбиции, он начал открыто демонстрировать их. Для начала он признал своих детей от Клеопатры. А потом дал им «провокационные», даже «поджигательские» титулы: Александр Гелиос, «Солнце», и Клеопатра Селена, «Луна». Имена эти, в которых божественное смешивалось с династическим, вполне соответствовали духу Александрии, однако в Риме они могли вызвать только свирепое рычание. Что ощущал при этом Антоний? Сограждане, наблюдавшие за тем, как он расцветает под приветствиями услужливых греков и прочих восточных людей, негодовали и хмурились. А когда казалось, что ничего более возмутительного придумать уже невозможно, последовал его — и Клеопатры — самый явный «прокол».
В 34 году до Р.Х. народ Александрии был приглашен присутствовать при рождении ослепительного нового мирового порядка. На церемонии председательствовал Антоний, римский триумвир и новый Дионис. Возле него восседала Клеопатра, македонская царица и египетский фараон, облаченная в великолепный наряд новой Изиды, царицы небес. Перед ними в столь же экзотических национальных одеждах стояли дети Клеопатры от Цезаря и Антония. Этих принцев и принцесс представили александрийцам в качестве богов-спасителей, наследников зарождающейся универсальной гармонии, давно обещанной, и, наконец, наступающей. Юному Александру, одетому как персидский царь царей, была обещана Парфия и все страны за нею. Другие дети получили более скромные дары — земли, уже находившиеся под властью Антония. Тот факт, что некоторые из них являлись доверенными полководцу провинциями Республики, не смог ограничить его щедрость. Отчасти это было следствием того, что на самом деле никакой щедрости Антоний проявлять не собирался и не имел ни малейшего намерения передавать управление римскими провинциями собственным детям, и в этом смысле церемония представляла собой всего лишь спектакль и ничего более. Однако шоу это имело свой смысл — и то, что хотел сказать им Антоний, можно было видеть также на его серебряных монетах, звякавших в кошельках по всему Востоку. Его профиль был отчеканен на одной стороне монеты, а профиль Клеопатры — на другой: римлянина и гречанки; триумвира и царицы. Брезжила заря нового века, в котором правление римлян обретет предсказанный Сивиллой характер: божественно предопределенный синтез Востока и Запада, при ликвидации всех различий под властью всемирных императора и императрицы.
