Он кивнул, не пытаясь утешить:
— А как все остальное?
Остальное? Это он про веревку, затягивавшуюся на шее? Или лицо Вильяма, когда он ее душил?
— Вообще-то, я хотела поговорить о другом, — сказала она. — Вильям был психологически травмирован. Он пришел к Майлин за помощью. Она совратила его.
Далстрём сидел и смотрел на нее. Глаза немного расширились, но даже теперь он, казалось, не удивился.
— Вы знали об этом, — заметила она.
Он откинулся на высокую спинку кресла. От взгляда его глубоко посаженных глаз ей становилось спокойнее. Может ли что-нибудь на свете вывести его из равновесия? Да. Она слышала страх в его голосе, когда он прощался с дочкой. Ее зовут Элисабет, и ей надо перейти дорогу.
— Во время наших занятий пару лет назад Майлин говорила о пациенте, который ее особенно беспокоил, — сказал Далстрём. — Очевидно, он был серьезно травмирован.
— Вильямом воспользовался Бергер, когда ему было двенадцать лет. Майлин отправила мне диск с записью разговоров с ним во время сеансов.
— Диск? Об этом вам надо поговорить с полицией, Лисс.
— Я уже говорила с ними. Но когда я позвонила Вильяму с дачи, он заставил меня сказать, где я спрятала диск. Он уничтожил его. Кажется, у него была навязчивая идея, что никто не должен знать про него и Куртку — так он называл Бергера.
— Но у Майлин могло быть несколько копий.
Лисс взяла шоколадный шарик из маленькой плошки с розами:
— Я уверена, Вильям уничтожил все. Иначе полиция нашла бы их.
Далстрём скрестил ноги, потер пальцем переносицу:
— Он был у Майлин на приеме не больше трех или четырех раз, а потом она резко решила закончить терапию. Я спросил, не угрожал ли он ей. Она ответила очень уклончиво. И тогда я понял, в чем дело.
Вдруг Лисс ужасно разозлилась:
— Она как раз об этом писала — что людьми пользуются! Дети, которые нуждаются в нежности и заботе… они открываются и сталкиваются со взрослой страстью. Он ходил к Майлин, потому что ему было невыносимо. Она должна была помочь ему, а вместо этого стала с ним спать. Черт! — Она сорвала фольгу с шоколадного шарика, раскусила его пополам и втянула в себя мягкую начинку. — Майлин моментально закончила терапию, — сказала она, успокоившись. — Он мог заявить на нее и подать в суд. Может, она навсегда потеряла бы лицензию. О таких говнюках читаешь иногда в газетах. Как могла Майлин так поступить?
Далстрём долго думал над ее словами, но не уклонился от ответа.
— Знаете, даже лучшие из нас совершают ошибки, — сказал он наконец. — Иногда серьезные. Что там происходило в ее кабинете, мы никогда не узнаем. Думаю, лучше оставить все как есть.
— Не уверена, что смогу.
Далстрём встал, выглянул в окно. Начинало смеркаться. Он пригладил тонкие волоски на лысине, вышел на кухню, вернулся с кофейником и налил еще кофе.
— Майлин была очень талантлива. Она многим помогла. Она была добрым и хорошим человеком. Но для вас она — нечто большее, Лисс. Больше чем просто человек.
Лисс посмотрела в пол. Пожалела о своих словах.
— Она — образ всего хорошего в вашей жизни. Вам был нужен этот образ. Возможно, теперь вы дожили до того времени, когда придется обходиться без ангела-хранителя. И может быть, вам это только на пользу.
Он все правильно говорил. Каждое слово. Тем не менее она покачала головой. И тут же застыла:
— Я убила человека.
Далстрём наклонился к ней:
— У вас не было выбора, Лисс, если вы хотели выжить.
— Я не про Вильяма. Я убила другого. — Она закрыла глаза.
На секунду она оказалась высоко над землей, отпустила вожжи, ее подбросило, и она полетела вниз… Она не смела взглянуть на него. Наконец она заметила, что он снова откинулся на спинку.
— Вы хотите мне что-то рассказать, Лисс?
Она не могла ответить, но поняла, что он предоставляет ей право выбора. Она по-прежнему могла оставить все при себе.
— Его звали Зако. Он жил в Амстердаме. Мы были вроде как вместе.
Она тараторила как пулемет, будто надо было срочно отрезать путь, по которому она еще могла бы идти дальше одна.
Турмуд Далстрём ничего не сказал. Он допил кофе, поставил чашку на блюдце, так тихо, что звон фарфора еле долетел до нее.
Как долго она рассказывала, она не знала. Она чувствовала себя словно под наркозом. Тело онемело, а время остановилось, только голос был еще живым здесь, в комнате. Сначала она выпалила самое главное. Потом начала заново, в деталях. И ни разу не подняла глаз. Встреться она сейчас с ним взглядом — история обернется против нее, разорвет на куски.
Когда Лисс замолчала, он снова скрестил ноги. Она видела его ступню, та несколько раз качнулась вверх-вниз, потом застыла и снова закачалась.
— Кажется, я первый, кому вы это рассказываете.
Она почувствовала, что кивает. Он был единственный, кто знал. Если и есть кто-то, кому можно дать столько власти, то только Далстрём. Наконец-то Лисс сама поняла, почему пришла к нему. Его реакция должна определить, что она сделала и куда ей идти дальше.
— Мне кажется, вам не нужен мой совет, — сказал он. — Достаточно, что я об этом знаю.
Она попыталась понять, так ли это. Тут завибрировал его мобильный. Он лежал сзади, на шкатулке.
Он встал и посмотрел на телефон:
— Мне надо ответить.
Она тоже встала.
— Не уходите, Лисс.
— Нет, — сказала она, — не уйду.
Он исчез на кухне, закрыл за собой дверь.
Она слышала его голос сквозь стену, не слова, но тихий голос, от которого снова стало спокойнее. Ее вдруг охватила благодарная радость, что такие люди существуют. Такой же покой, должно быть, чувствовала Майлин, разговаривая с ним. Майлин тоже был нужен кто-то, чтобы все вынести.
Лисс подошла к окну, выглянула на улицу. Сумерки сгустились, но тьма еще надвигалась, и свет от окна становился все более резким. В саду лежал мокрый снег, усыпанный ветками и осенними листьями. Сад переходил в лес, терялся среди деревьев, раскачивающихся на ветру. Одно окно было приоткрыто, и она слышала, как они стонут.
На буфете было полно семейных фотографий. Лисс узнала дочку, которую встретила в прихожей, в белом платье с бантиками и школьным ранцем за спиной. На другой был Далстрём несколько лет назад: волосы гуще и лицо строже. Но глубокий и спокойный взгляд все тот же. Семнадцатое мая, День независимости, на нем костюм и галстук, и мальчик на плечах, похожий на него, держит в руках флаг. На фотографии рядом — женщина с темными вьющимися волосами. В ее лице что-то напоминало Грету Гарбо. Фотография черно-белая, и Лисс догадалась, что это мать Далстрёма. На другой фотографии — та же женщина в длинном приталенном платье. Ее обнимал мужчина с темными, гладко зачесанными волосами. У него тоже были глубоко посаженные глаза и выпирающий подбородок, еще мощнее, чем у Далстрёма. Лисс достала фотографию и поднесла к свету. Она словно бы удивилась, что у Далстрёма были родители, будто думала, что он — существо иного происхождения.
