Вешки мелькают одна за другой.
А ещё я чую лес, густой и непроглядный. Он воспринимается пока единой стеной, но если приблизиться…
Последний слой небес лопается, выпустив крылатую тварь. И моя Тень подпрыгивает, норовя достать. Только тварь слишком высоко.
— Там, — я указываю рукой, и Метелька снова охает и почти выпускает сумку… Еремей разворачивается, и местную тишину разбивает звук выстрела.
Мимо.
Но тварь всполошенно бьёт крыльями, поднимаясь выше. А нас ослепляет свет. Яркий. Белый. Он причиняет такую боль, что я снова слепну и, зацепившись за кочку, падаю. Я лечу носом в сизую траву, понимая, что ничего-то не успею сделать.
И Тень с визгом бросается навстречу.
— Возвращаются…
Доносится крик.
А трава оказывается мягкой, что перина. И я не успеваю этому порадоваться, только впускаю тень в себя и перекатываюсь на бок. Тень подчиняется с радостью. Свет ей неприятен. А меня поднимают за шиворот.
— Не расшибся? — в голосе Еремея слышится забота.
— Н-нормально. Просто… свет.
— Погодь, — он вытаскивает из кармана что-то. — Сейчас…
Грязная тряпка пахнет бензином и маслом, и табаком, и ещё чем-то, но она защищает мои глаза от этого беспощадного света.
— Возьми его за руку…
Метелькины пальцы впиваются в запястье, а с другой стороны меня держит Еремей. Так и добираемся. Людей возле полыньи много. Я слышу их голоса, ощущаю движение. И запахов много. иных, чуждых и раздражающих.
— Чего палил? — интересуется Сургат лениво.
— Врановик, — Еремей ответил спокойно. — Прошли на сотню шагов. До леса всего ничего осталось.
— Так и дотянули бы…
— Если такой умный, то иди сам и тяни.
— А в сумках что?
— Не твоего ума дело.
— Может, и не моего… но Мозырь не обрадуется, узнав, что ты, Еремейка, крысой заделался…
— А в зубы?
Метелька прячется за меня, но руки не отпускает.
— Так… правду же. На правду не обижаются.
— Правду… так по правде, Сургатушка, кто путь торит, тому и первая добыча. Если завидно, то иди вон, дорога чистая, тяни и бери, чего сумеешь… а мы пошли. Или еще чего сказать хочешь?
Сказать, верно, он и хотел.
Но смолчал.
Глава 35
Глава 35
«…позволяет сделать выводы об общей неоднородности структуры аномалии. С появлением новых данных гипотеза о многослойности мира нави получает всё большее количество подтверждений. В связи с этим более, чем когда-либо, актуален вопрос возможности проникновения человека на более глубокие уровни, что в далёкой перспективе позволит не только увеличить эффективность добычи, но и даст толчок научной мысли…»
Из доклада на летней открытой конференции Петербургского университета.
На этой стороне жарко.
Надо же. Там я не ощущал холода. Напротив, вполне себе комфортно было, а шагнул сквозь полынью и… словно в парилку попал, причём с морозу. Жар окутал, обнял и пробрался с паром внутрь. Рядом закашлялся, согнувшись пополам, Метелька. И Еремей, взявши нас обоих за шиворот, просто отставил в стороночку.
Главное, возражать и возмущаться сил не осталось.
Да и… вообще сил не осталось.
— Не надо людям заминать, — сказал Еремей спокойно. — У них вон, работа пошла.
Что-то громыхало. Слышались голоса и рокот то ли мотора, то ли машины какой-то.
— На от, — в скрюченные мои пальцы Еремей вложил флягу. — Сделай маленький глоток. Потом ещё один.
— А мне?
— А ты от такого помрёшь. Тебе вот чайку сейчас. Сладкого?
— Ага… и булку бы.
— И булка будет. С калачом.
Я почувствовал, как на макушку легла тяжёлая ладонь. И не только на мою.
— Молодцы, — похвала Еремея была очень даже приятна. Настолько, что я вновь ощутил себя мальчишкою, тем, ранешним, ещё не очерствевшим, ещё желавшим кому-то доказать, что он достоин похвалы.
И в горле запершило.
И… я подавил это детское глупое чувство. Что за мать вашу-то?
А напиток знакомо пах травами.
Получасом позже мы устроились во дворе, в стороночке, на не особо чистом покрывале, но с корзинкою снеди и баклажкой теплого ещё чаю. Сахару в него сыпанули от души и чай был сладким, что сироп. Но мы не жаловались. Ели, пытаясь утолить какой-то совершенно дикий неестественный голод, черпали перловую, щедро сдобренную мясом и салом кашу из горшка прямо руками, руки облизывая, и чаем этим запивали.
И было хорошо.
Настолько, что словами представить неможно.
— Я думал, помру, — Метелька икнул и поспешно потянул к себе баклажку. — Жуть какая… но потом я даже видеть стал! Ну… после уж…
Он покосился на Еремея, который держался рядом и тоже ел.
Судя по тому, что кашеварить стали прямо во дворе, на наспех разложенном костре, голод был закономерным итогом путешествия на ту сторону. Сытные запахи долетали и до нас, заставляя снова и снова совать руку в корзинку, вытаскивая очередной калач или булку, или что там ещё попадалось. Главное, что вприкуску с кашей уходило на ура.
— Еремей…
— Не тут, — оборвал меня он. — Сейчас… покатаемся, тогда и поговорим.
И горшок забрал. А вот булки ещё остались, в отличие от места в животе. У Метельки тоже раздуло и он, заползши в Еремееву машину, попросту развалился на сиденье, придерживая этот живот руками и тихо что-то бормотал, не то молился, не то матюкался.
Плевать.
Следом за сытостью пришла истома. Тянуло закрыть глаза и провалиться в сон, но я держался. Минут пять. Последнее, что помню, хмыканье Еремея и тяжёлое знакомо пахнущее смесью трав, бензина и табака покрывало. А потом и рокот мотора.
