Положив вещи, я попытался пройти к тронному залу или к покоям императрицы, рассчитывая на все ту же халатность охраны, однако, меня далеко не пропустили. Так что расчет на то, чтобы увидеть своими глазами происходящее и после в мемуарах описать, не получится.
* * *
Мы ехали до Зимнего дольше, чем могли бы в любое до того время. Дважды, на мостах, карета досматривалась, несмотря на то, что Данила показывал разрешительную бумагу с печатью. Но, вот что интересно — печать была Павла Петровича. Однако, на мостах, как и на проспектах, были сводные патрули из гатчинцев и всех остальных, но гатчинцев было больше.
Когда-то читал, что современники описывали события прихода к власти Павла Петровича, как Петербург превратился в город, будто оккупированный пруссаками. Сейчас об это не напишут, так как, пусть гатчинцев в прусской форме и было много, но мелькали и иные мундиры. Как же хорошо, что русские не стали стрелять в русских, даже когда одни были в чуждых русскому глазу мундирах.
Долго ли коротко, но мы оказались у пункта назначения.
Охраны никакой. Нет, у Зимнего дворца даже много гвардейцев и гатчинцев, но пропускная система не работает от слова «совсем». Стоило мне с младшим кучером подъехать к воротам, лишь сказать, что мы к Куракину, как нас без досмотра пропустили. И пусть стража была предупреждена, но проверить нужно было бы. Или они надеялись, что две проверки на мостах достаточно, чтобы считать нас безопасными.
Вот, где рай для террористов. Впрочем, то, что стало заметно сразу за воротами, было еще более печально. И речь здесь не о том, что было траурное состояние, а о порядке, который должен присутствовать на любом массовом мероприятии. Толпы снующих туда-сюда дам, кавалеров, благо не видел пьющих из горла гусар и не слышал игры на гитаре. И, ведь, не пугает никого мороз, многие на улицах, у парадной, хотя все в шубах и меховых шапках.
Почему так много людей в парке и у парадной, мне было не понятно до тех пор, пока я не вошел во внутрь дворца. Хотелось бы поставить акцент на том, что меня, неизвестно кого пустили во дворец, опять же, стоило только сказать, что мы приехали с платьями для князя Куракина. Правда, с центрального входа не разрешили зайти, но со служебного — без проблем. Вот здесь обнаружился дежурный офицер, который, приказав Даниле остаться снаружи, соблаговолил провести меня в нужное место, и я, навьюченный вешалками с одеждой, побрел за подпоручиком.
На втором этаже Зимнего дворца меня передали уже другому офицеру, и тот указал комнаты, выделенные для сопровождавших Павла Петровича людей. Так что не все настолько сильно плохо, и какая-то организация в этом хаосе присутствует. Интересно, но при звучании имя Павла Петровича не произносились никакие титулы. Видимо, сама охрана дворца до конца не понимала, что происходит. Может тут дело в присяге или в чем, но разбираться недосуг.
Положив вещи, я попытался пройти к тронному залу или к покоям императрицы, рассчитывая на все ту же халатность охраны, однако, меня далеко не пропустили. Так что расчет на то, чтобы увидеть своими глазами происходящее и после в мемуарах описать, не оправдался.
Лишь после, когда князь быстро пришел переодеться я узнал о происходящем.
— Все, как нельзя, к лучшему, — сказал князь, но спохватился, быстро перекрестился. — Прости меня, грешного!
— Что с государыней? — спрашивал я, помогая застегивать пуговицы на парадном мундире.
— Приходила в себя, речь у нее отнялась, да и умом, видать тронулась, но быстро снова потеряла сознание. Медики говорят, что нынче уже не выйдет, так и помрет, — говорил князь, без особых сожалений, видимо, уже напитался энергетикой по близости к власти.
— Вам спешить нужно, ваша светлость, нельзя оставлять Павла Петровича без опеки, нынче же ваша возможность возвысится, — подгонял я Куракина.
— Будешь еще учить меня, — не зло, как может только счастливый, пребывающий в эйфории, человек, говорил Куракин. — Все. Будь здесь. Тебе все принесут, что скажешь, я распоряжусь. А еще… спаси Бог! Не забуду!
*…………*…………*
(Интерлюдия)
Во дворце царила одновременно и траурная, и веселая, но больше атмосфера недоумения. Еще была жива императрица, пусть и без шансов на выздоровление, а наследник не мог скрыть своей радости. Ему сорок два года и уже с шестнадцати лет Павел Петрович чувствовал себя обманутым и униженным. По совершеннолетию ему не дали корону. И вот теперь он, и только он, знал, какой быть России. Находились и те лизоблюды, которые уже улыбались и отыгрывали яркие, радостные эмоции, чтобы только угодить новому императору.
Были искренние, которые плакали и тихонько по углам читали молитвы, чтобы Господь даровал чудо. Третья категория придворных смотрела и на радость, и на горе, но терялась, что нужно делать. По-христиански, так молиться, ну а, если отринуть христианскую мораль, то, желательно, не показать новому императору свое недовольство.
Отдельно от всех стоял князь, подполковник, Петр Иванович Багратион и у него были другие эмоции, больше похожие на разочарование и досаду. Это он добивался аудиенции, хоть с императрицей, хоть с Платоном Зубовым, хоть с кем из могущих принимать решения. А после добился того, того, чтобы именно он был содокладчиком по состоянию дел подготовки русской армии для войны с Ираном.
Петр Иванович был из той линии Багратионов, которую оболгали в Кахетии, и его отец был вынужден уехать в Россию. Но даже эти обиды никогда не сказывались на тайной любви всех русских Багратионов к Кавказу.
Грузия в огне, народ Картли и Кохетии поголовно вырезается, разграбляется, стонет и истекает кровью.
