все: кипящее масло: она стояла у фритюрницы в ресторане и жутко злилась, когда опускала корзину и масло из жарочной корзины попадало на ее одежду. Он работал в другой части кухни, но мог ее видеть, хотел сказать ей, чтобы она отошла подальше, опускала корзину с едой чуть медленнее, чтобы надела фартук… Но он был слишком занят, не мог никуда отойти, не мог ничего сказать ей: просто наблюдал, как она кипит от бессильной злобы.
Скала? Видел ли он скалу? Босые ступни, цепляющиеся за влажные скалы? Он не мог вспомнить, что именно видел.
Теперь ему предстоял тяжкий труд, чтобы снова не угодить под поезд депрессии, его спутницы долгих, хаотичных месяцев последних лет, чтобы выжить, несмотря на всю боль, принять ее, прочувствовать и жить дальше, день за днем. И т.д. До сего дня на его долю выпало немало боли, но не депрессии, сковывающей полностью, отчуждающей, не плотного серого одеяла меланхолии. В самом деле, он был полон сил и энергии, сыт по горло своей вынужденной никчемной жизнью; у него встал впервые за два дня, и он жаждал второго раунда, готовый сменить стратегию, избрать другой подход.
От вновь исчезнувшей яркой луны остался лишь сияющий нимб над облаками, небо, словно черный бархатный занавес, было непроницаемым.
Слова, слова, слова: еще один черный занавес. За ним стоял он, выжидая.
Вскоре он снова попытался заснуть, и у него почти получилось, но вдруг его охватила дрожь. Он успокоился, снова впал в дремоту, но она задвигалась, он взглянул на нее, словно наэлектризованный. Ее рука, плечо, волосы в серебристом свете. Скоро у него опять встал, и теперь каждый нерв в его теле рвался наружу сквозь кожу. Он подумывал о том, чтобы разбудить ее, вставить ей; в общем, таким и был modus operandi того типа, в которого она была влюблена, и по этой причине, а также по многим иным, связанным с его прошлым, ее прошлым, их прошлым, он знал, что не станет этого делать. Не сможет. И разозлился еще сильнее. Он не мог оставаться с ней в постели: еще минута, две, и он бы заорал. Какое идиотское, комическое положение. Вечером в разговоре с ней он веселился, выставляя свое незавидное положение сюжетом грязного ситкома – ему было просто необходимо расслабиться, посмеяться над собой, над ней, – но время между тремя часами ночи и утренним пробуждением в свете солнца было удивительно мрачным; в такое время хорошо умирать.
В Женеве она провела уже год. Он прилетел в прошлую среду, она настояла на том, чтобы встретить его в аэропорту, но опоздала на двадцать минут – усталая, без макияжа, слегка раздраженная. Та среда и четверг выдались одинаково скверными. Они постоянно ссорились – он давил на нее, врывался в ее жизнь, заявляя о каких-то правах и привилегиях, которых у него не было и которых он не заслуживал. В пятницу утром обстановка разрядилась, но вновь накалилась после ланча. Послеобеденный сон, работа. Он извинился. Они прогулялись по центру старого города, поужинали, и очарование вечера длилось весь уик-энд. В аэропорту они взяли в аренду «Пежо», поехали в Тичино, ночь провели в Лугано, побывали в Беллинцоне и Локарно, а в воскресенье днем вернулись обратно. Он помнил о том, как Анна говорила о тех местах, где была и которые полюбила много лет назад. Горы были совершенно такими же, как в ее рассказах, – просто чудесными.
В понедельник утром он должен был улететь. В отеле «Splendide Royal» в Лугано у них с Клариссой был секс – короткий, скомканный. Сперва они выпили в баре с видом на озеро, вышли из отеля, чтобы поужинать, зашли туда, где им понравилось, на площади между торговым кварталом и озером. Ужин был великолепным. Стоял конец апреля, и туристов здесь было немного. Путь обратно в отель был долгим: у него разболелось колено, как иногда случалось с тех пор, как он порвал связку на беговой тренировке два года назад; он хромал и чувствовал, что ее это раздражает. На следующий день они позавтракали в большой столовой, разглядывая остальных постояльцев – вид у некоторых был пугающий, абсолютно безумный – взять хотя бы двух здоровенных угрюмых американцев, которых сперва он даже не причислял к таковым, так как американцы на отдыхе обычно походили на тупой скот, одетый в шорты и рубашки в полосочку. Потом они поехали в Беллинцону. Ее оштрафовали за превышение скорости, второй раз за поездку (каждый в сотню швейцарских франков), о чем они узнали позже, когда ей пришло письмо – механизм был налажен, все-таки это была Швейцария. Ланч в Беллинцоне был прекрасен, неожиданно идеален, прекрасен в том смысле, что ты осознавал, как прекрасен миг, в котором ты пребываешь сейчас, и знал, что он навеки принадлежит тебе. И он в самом деле оставался твоим. Феттучини с артишоками. Легкий, свежий томатный соус с мякотью артишока. Вино. Ресторан по соседству с маленькой пьяццей, где они оставили машину, семьи на воскресном обеде. В брошюре с парой иллюстраций он увидел, что неподалеку есть церковь с фресками – Санта-Мария-делле-Грацие, – не особенно впечатляющая и малоизвестная, но выглядела она куда интересней бесконечных замков, где европейцы отсиживались в перерыве между осыпанием друг друга стрелами и забиванием шипастыми дубинами. Самая смертоносная раса на планете, эти европейцы: если уж они этим и занялись, то ничто их не остановит. Итак, церковь и в самом деле впечатляла куда больше всех окрестных замков, особенно задний придел на северной стороне, один из полудюжины, возвышавшихся по обеим сторонам апсиды, так как несколько лет назад здесь случился пожар, и в этом приделе водой размыло все фрески – кто-то счел бы это трагедией, – осталась лишь голая штукатурка с поблекшими следами гари и размытыми следами изображений, призрачные фигуры тянулись к нему, смотрели на него или куда-то вверх, некоторые сцены совершенно стерлись. Иные были едва различимы: пустые глазницы, как у живых мертвецов – все походило на коллективную память о горе и радости. Эти тени искусства, эти призраки были прекрасней всего, что сохранилось в этой церкви. Он помолился – и шутки ради предложил ей потрахаться за одним из алтарей, так как в церкви уже прошла последняя месса и никого не было – он тихо помолился за нее, за себя, за них. Она хотела ребенка. Он помолился и за это. Днем они уехали обратно в Женеву, заблудились в поисках выезда на шоссе, оказавшись на однопутной дороге через Альпы – буквально однополосной, так что на каждом
