Хотя, кажется, лорд Эдвард упоминал как-то об одном.
Глава 33, в которой вновь, как это уже повелось, не происходит ровным счётом ничего хорошего
Оказавшись снаружи, Себастьян почти не удивился тому, что снова идёт дождь.
Так уж испокон веку заведено в Ледуме: дожди, дожди… густые туманы, которые он вдыхал слишком долго. Особенно сейчас, когда запоздалая весна вступает наконец в свои права и приближается законный, природой предусмотренный сезон дождей, а не все эти искусственные осадки – гнусные последствия вмешательства человеческой магии.
Однако не успел ювелир мысленно поворчать на излюбленную тему, как вдруг понял, что и в этот раз что-то пошло не так.
Дождь лил необычный – мелкий, но промозглый, леденящий дождь.
Сильф инстинктивно поёжился и запахнул плотнее плащ с отворотами. Тщетно: холод уже проникал насквозь. Температура воздуха в городе ощутимо упала и всё продолжала опускаться, так что успевшие изрядно промокнуть улицы на глазах схватывались прозрачной ледяной коркой. Капли дождя не прекращали сыпать с неба, налипая сверху и превращаясь в новые и новые слои льда. Копыта лошадей начали немилосердно скользить; новомодные механические экипажи тоже встали, перегородив всю дорогу, – очевидно, их устройство не предусматривало движение по накатанной поверхности.
Себастьян тихо выругался и понял, что идти придётся пешком. Это не радовало: во-первых, церковь была далеко, а во-вторых, ходьба сейчас предательски напоминала популярную зимнюю забаву Ледума – катание на коньках. Только, к сожалению, без них.
Но выбирать, как водится, не приходилось.
Радовало только одно: благодаря способностям сильфа мужчина мог с лёгкостью передвигаться по совершенно гладкому льду, не поскальзываясь; равно как и по тонкому снежному насту, не ломая его.
Смеркалось. Дождь шёл, не переставая. И Серафим тоже шёл, нет, уже почти бежал по напрочь обледенелым блестящим камням мостовой, остро чувствуя, что опаздывает. Время почти осязаемо утекало сквозь пальцы, и слой за слоем на город незаметно нарастал лёд. Город замедлился, отяжелев от его веса. Город замер в последних, прощальных объятьях зимы.
Впервые в жизни сильф видел такую картину: от основания до самых крыш недавно выстроенные высотные здания покрывались толстым слоем наледи, как карамели. Газовые фонари сияли в оплётке изо льда. Ажурные металлические скамейки походили на изящные хрустальные скульптуры. Деревья, в стволах которых только-только пошёл первый сок, обледенели, промороженные до самой сердцевины. Слышно было, как их ветви звенят, словно колокольца, когда проходишь мимо.
Миновало уже несколько часов с начала природного катаклизма, и вот уже всё кругом застыло во льду.
Будто в фантазии сюрреалиста, город был весь покрыт ледяной глазурью, точь-в-точь праздничный мятный пряник. Едва успевшие распуститься, схваченные внезапной стужей, глазированные цветы сливы были похожи на драгоценности.
Сам город казался стеклянным, серо-ледяным… слишком хрупким. Едва улавливал Серафим скованное дыхание полиса в трудном ледяном плену. И чудилось – одним неловким движением его возможно разбить, разбить вдребезги, как одну большую ледышку, как фигурное изваяние изо льда.
О Изначальный… такой Ледум – прекрасный, отчаянно беззащитный – сильф снова был готов любить.
Но страх останавливал порывы сердца. Город оказался столь многолик и менял свои лица так часто, что доверять ему вновь было слишком рискованно. Тем не менее Себастьян внутренне замирал от восторга, не в силах остаться равнодушным к открывающейся его взору какой-то откровенно пугающей, депрессивной красоте.
Страшная ледяная сказка, сон, который не исчезнет с рассветом. Даже если температура вернётся к нормальным значениям, таять это странное чудо будет дня три-четыре, не меньше. Слишком много льда.
Сильф уже почти не чувствовал замёрзших конечностей, когда за поворотом наконец показался нужный дом.
Ледум подозрительно затих, наблюдая. Себастьян тоже замедлил шаг, в ледяном безмолвии подходя всё ближе, и наконец дёрнул на себя обледенелую, примёрзшую к проёму дверь. Открыть её удалось с трудом.
Церковь встретила ювелира гробовым молчанием.
***
– Я служу науке, а не лорду-протектору, дорогой мой Карл, – поморщившись, печально возразил учёный. – Науке, и только ей одной. Я не имею права гордо умирать в застенках, теряя драгоценное время, – это было бы слишком большой… возможно, невосполнимой потерей для прогресса.
– О, прогресс, великий и ужасный прогресс! – зло съязвил оборотень, постепенно выходя из себя. – Сколько раз слышал я это ваше универсальное заклинание, оправдывающее самые жуткие из преступлений. Разумеется, вы вынуждены молчаливо страдать, самоотверженно возложив себя на сияющий алтарь науки! И ни высокое положение главы Магистериума, ни множество почётных степеней и наград не смягчают горечи ваших глубочайших душевных мук.
– Именно так, – огрызнулся в ответ профессор. О Изначальный, почему старый друг так легко вызывает его гнев, давя на, казалось бы, давно зажившие мозоли? – Но вам-то откуда стало известно всё это, коль вы долгие годы томились в заточении?
– Всё верно, я был полностью изолирован от мира, – мрачно подтвердил гость, нахмурившись, – но мой тюремщик держал со мной тесную связь. Он не только дотошно выпытывал у меня мои тайны, но и сам временами был не прочь делиться ценной информацией. Всё потому, что ему было почти так же скучно, как и мне. В том числе правитель в красках хвалился передовыми достижениями и успехами науки Ледума, которыми он весьма и весьма доволен.
Карл перевел дух, искоса посматривая на собеседника и примечая его реакции.
– И как только можете вы жить с этим, профессор? – наконец прямо спросил оборотень. – Как можете спокойно спать, зная, для каких чудовищных целей используются ваши разработки? Это трусость. Куда исчез тот Мелтон, которого я знал когда-то, – мечтатель и неисправимый романтик? Из гениального ученого за минувшие годы вы превратились в злого гения эпохи.
– Не будем заострять внимание на том, в кого регулярно превращаетесь вы, – под нос себе пробормотал ученый, нервно рассмеявшись. – Время романтики заканчивается в юности, это так. Но не преувеличивайте мои грехи. Наука бесстрастна, она не может быть хороша или дурна. Наука есть выражение самой объективности. В чём-то вы правы: иногда ей находят не самое лучшее применение, но в этом нет вины изобретателей или исследователей. Таково наше общество и его болезни, которые не мне лечить. Вы правы: все разработки в первую очередь обретают реализацию в военной сфере, но по сравнению с невежеством и хаосом это неизбежное и гораздо меньшее зло. Рано или поздно все открытия будут применяться и для мирных нужд. Таким образом, со временем жизнь простых горожан так или иначе становится лучше и проще.
– Вы говорите его словами, – с беззлобной иронией заметил оборотень, широко разведя руками. – Ведь это не ваши мысли, профессор. Прежде вы не были согласны на такие сомнительные компромиссы с совестью. Вы были не из тех, кто шёл по пути наименьшего зла.
