статуе, я пошутил. – Павел Черветинский смотрел на нее сверху вниз. – Когда утром всех вас здесь найдут, то молва опишет происшедшее так, как я задумал инсценировать. Что в Пьера Хрюнова, посетившего сие место в час ночной глухой, вселился сам Темный. Он в его шкуре кроваво расправился с графом Комаровским, зверски убил это глупое создание. – Он наклонился и за ноги выволок из-за саркофага еще один обезглавленный труп. – А тебя, англичанка, хотел сделать своей навеки. Да, я все же перережу тебе горло – здесь, на полу. И уложу Хрюнова на тебя – будет выглядеть так, что он пытался насиловать тебя, умиравшую, а ты, испуская дух, выстрелила в него в упор из его пистолета. Я вложу его тебе потом в руку, красотка.
Клер смотрела на обезглавленное тело – только по платью она узнала в мертвеце чиновника Капустина.
– Подонок, мразь, развяжи меня! Сразись со мной как мужчина, урод прокаженный! – Евграф Комаровский все пытался вырваться.
Павел Черветинский ударил ногой по руке Клер, выбивая пистолет. А затем новым ударом в бок опрокинул ее, она застонала от боли.
– За каждое твое оскорбление или упоминание моей кожной болезни ответит англичанка, – объявил он. – Так я сразу приучу тебя к вежливости, граф.
– Не трогай ее! Тебе же я нужен. Так бери меня. – Комаровский смотрел на него.
– Возьму, возьму. – Павел Черветинский сделал жест, перебирая пальцами открытой ладони, словно приветствовал его. – С момента твоего появления здесь, граф, я очень внимательно присматривал за тобой. Это как на войне – выслеживаешь врага перед решительной схваткой.
– Чем от тебя так воняет? – спросил Комаровский.
– Военный трюк – волчья желчь. В партизанском отряде мы ею натирались, устраивали засаду в лесу на дороге для французских обозов и отрядов кавалерии – мы пешие, они конные, но лошади их сходили с ума, почуяв в нас волков, и сбрасывали верховых. Твоя лошадь тоже испугалась в лесу. Я когда услышал, что сказал тебе этот чиновничий прихвостень Капустин… Да, я был у павильона и слышал все через окно, я же говорю, я почти все время следил за тобой, Евграф, тайно находился рядом… Я знал, что ты ринешься к Хрюнову в поместье. Но я должен был разобраться с чиновником, потом с Пьером, все подготовить здесь в часовне, я был обязан все успеть одновременно в короткий срок. Это опять же как на войне – когда обстоятельства диктуют план и действуешь полным экспромтом. На мое счастье принесло Байбака-Ачкасова – он еще днем звал меня в секунданты запиской, я отговорился, но написал, чтобы он не мешкал, не откладывал до завтра, долг чести ж! Я его, что называется, завел. Пока вы стрелялись, я успел догнать Капустина у пруда в роще, взял его в плен, затем поехал, не мешкая, на Николину Гору – бросил в окно Хрюнова камень с запиской, вызвал его к часовне. Написал, что при разборе бумаг отца обнаружил важные письма его батюшки Темного, он клюнул на наживку… Его я сразу застрелил. А вот с Капустиным мы еще немного побеседовали, я отрубал ему пальцы, и он мне выложил все, все… И я приготовился к дальнейшему. Единственное, что меня беспокоило, – где устроить тебе засаду, граф? Ты от Хрюнова мог отправиться назад в Иславское, там ведь две дороги. Но мы с тобой оба военные, Евграф, а значит, мыслим примерно одинаково – я решил, что ты непременно решишь проверить часовню в своих розысках Пьера Хрюнова. И я не ошибся. Я устроил засаду в правильном месте. Ты попался в мою западню вместе со своей английской зазнобой.
– Зачем тебе все это надо? Я не понимаю до сих пор. – Евграф Комаровский чуть приподнялся. – Или скажешь, и в тебя вселился Темный и заставил так поступать?
– Эта дохлая образина? – Павел Черветинский кивнул на мумию, наполовину вытащенную из гроба. – Не смеши меня, Евграф. Я не верю ни в духов, ни в бесов, ни в античных богов. Ими просто удобно манипулировать, вселяя в легковерный и темный народ наш ужас и трепет. Это ведь я убил его там, у статуи в парке… Я, а не Гедимин, мой брат…
– Он не твой брат.
– Я считал его братом тридцать лет. – Павел Черветинский вздохнул. – Мы были с ним как одно целое, мы вместе росли. Когда я сбежал из дома на войну с французом, а отец запер его, мы тайком через слуг передавали друг другу вести – письма… Я не лгал тебе в наш тот разговор, граф. Я хотел, я пытался его спасти, но шла война, я не мог… А потом в мае он прислал мне отчаянное письмо о том, что Карсавин забрал его в дом в Горки, что отец фактически продал его Темному на забаву. Я сразу написал лакеям Карсавина Соловушке и Зефиру, я платил им деньги, а они сообщали мне, что с Гедимином. Я вернулся в гусарский полк, под предлогом «конского ремонта» вырвался в Москву, за московской заставой встретился с этими двумя холопами в придорожном трактире… Они мне порассказали такого, что у меня волосы встали дыбом.
Клер, корчась от боли на полу, вспомнила, что им говорил Байбак-Ачкасов про лакеев, которые до него с кем-то еще встречались. Вот оно – то важное, о котором подозревал Комаровский, они не прояснили этот факт до конца, упустив из виду…
– Я верхом помчался домой, скакал полночи. Решил сначала заглянуть в оранжерею в Горках, но там было пусто, тогда я ринулся в Охотничий павильон, а это неблизкий путь. Когда я приехал… Карсавин, Темный… он уже изувечил связанного Гедимина… Эта голая мерзкая гнида узрела меня на пороге и бросилась наутек. Я освободил брата, я сказал ему – сейчас или никогда. Он схватил нож со стола, и мы побежали за Карсавиным. Гедимин его всего истыкал ножом, изрезал, но он был пьян от шампанского и слаб от потери крови… Он его не убил. Тогда я сам ударил Темного прямо в лицо. Ремни, которыми он связывал Гедимина, повесил на шею его Актеону, как удавку. Потом я почти отрубил его безумную башку вот этим.
Павел Черветинский сбросил темный плащ-накидку и вытащил спрятанный сзади под кожаным широким поясом…
Клер даже про боль в груди на миг забыла. В руках Павла Черветинского она увидела… панчангатти!
Правда, он был несколько иной – намного больше, шире, с тяжелым, увесистым лезвием, напоминающим утолщенный ятаган.
– Знакомая вещица, Клер? Как вы меня намедни спрашивали о панчангатти. – Павел Черветинский профессиональным
