— Привет, Вонищенка.
Старая женщина со слипшимися сальными волосами отвернулась и устремила взгляд куда-то в парк.
— Меня зовут Розмари. Я уже говорила с вами. Я хотела найти вам хорошее место, где можно было бы жить. Помните?
Девушка присела на корточки, чтобы быть на одном уровне с Вонищенкой.
Черный кот, которого она уже видела, подошел к бродяжке и принялся тереться о нее головой. Она почесала его между ушами и пробормотала что-то нечленораздельное.
— Пожалуйста, поговорите со мной. Я хочу, чтобы у вас была еда. Я хочу, чтобы у вас был кров.
Розмари протянула руку. На безымянном пальце блеснуло кольцо.
Женщина прижала колени к груди и подтянула к себе полиэтиленовый пакет, набитый ее сокровищами. Потом принялась раскачиваться взад-вперед и что-то напевать. Черный кот повернул голову к Розмари, от такого взгляда захотелось съежиться.
— Поговорим в другой раз. Я вернусь и разыщу вас.
Розмари поднялась, распрямила затекшие ноги. Лицо у нее одеревенело, и на миг ей захотелось разрыдаться с досады. Она ведь только хотела помочь — кому-нибудь, всем. Ощутить себя полезной.
Она зашагала обратно к Централ-Парк-Уэст и входу в метро. Военный совет, который затеял ее отец, напугал ее. Ей никогда не нравилось то, чем он занимался, и вся ее жизнь была попыткой вырваться из его мира, загладить все то, что он сделал, найти искупление. Грехи отцов. Розмари хотелось покоя, но каждый раз, когда ей начинало казаться, что она вот-вот обретет его, это состояние снова оказывалось недостижимым. Сиси была ее последней надеждой. Как и каждый из бродяг, которому она не смогла помочь. Должен же быть какой-то ключ к душе Вонищенки. Его не может не быть.
Розмари спустилась по ступеням, помедлила, бросила жетон в прорезь турникета, в задумчивости сошла по второй лестнице. Следом за пригородным «АА» на станцию ворвался холодный воздух. Розмари, все так же уставившись в пол, двинулась к вагону.
Когда она была уже перед самой дверью, ее глаза расширились и она отступила на шаг назад, чем вызвала шквал недовольных взглядов и несколько ругательств в свой адрес из потока пассажиров. Последний вагон. На его стене, написанное кроваво-красной краской, горело еще одно стихотворение Сиси. Она всегда была склонна к депрессии, и Розмари безошибочно угадывала ее настроение по тому, что она писала или пела. Та Сиси, что написала эти слова, была близка к отчаянию.
Плоть и кровь,
Отвезите меня домой.
Люди в моем чреве
Отправятся вместе со мной.
Вместе со мною в ад.
Вместе со мною в ад.
Розмари подошла к вагону и увидела слова, которых — она была уверена в этом — еще секунду назад там не было.
Рози, милая Рози,
Беги отсюда, как от огня,
Рози, милая Рози,
Позабудь скорее меня.
Не плачь обо мне,
Рози, милая Рози.
«Я отыщу тебя, Сиси. Я спасу тебя». Розмари снова попыталась войти в вагон, который, как она только что поняла, покрывали обрывки песен Сиси: одни она помнила, другие видела в первый раз. И снова вагон не пустил ее. Тяжело дыша, с широко распахнутыми глазами, Розмари провожала взглядом уходящий в туннель поезд. И задохнулась от ужаса, когда по стенкам вагона потекли кровавые слезы.
«Пресвятая дева Мария, матерь божья...» — ни с того ни с сего всплыли в памяти откуда-то из детства слова молитвы. На краткий миг она задумалась, не грядет ли и в самом деле конец света, не предвещают ли войны и смерти, джокеры и ненависть предсказанное наступление апокалипсиса.
* * *
Стоял полдень.
Американские «Б-52» бомбили Ханой и Хайфон. Куангчи грозил пасть: вьетнамцы перешли в наступление. В Вашингтоне политики названивали друг другу и взахлеб обсуждали недавний ночной взлом. Всех занимал вопрос: туз Дональд Сегретти[80]или нет?
На Манхэттене, как обычно, все куда-то неслись сломя голову. На Гранд-Централ-Стейшн Розмари Малдун принялась оглядываться в поисках какого-нибудь оборванного силуэта, за которым можно было бы пристроиться и пробраться в темноту подземных туннелей. В дюжине кварталов к северу Джек Робичо занимался своим обычным делом: колесил в вечном мраке на своем крошечном электрокаре и туннель за туннелем проверял пути. А где-то под заброшенным ответвлением «86-й улицы», точно под южным берегом озера в Центральном парке, на грани сна и яви парила Вонищенка, согреваемая теплом тел котов и прочей своей живности.
Полдень. Война под Манхэттеном набирала обороты.
— Позвольте мне процитировать вам слова из одной речи, которую как-то произнес сам дон Карло Гамбионе, — произнес Фредерико Мачелайо по прозвищу Мясник.
Он обвел суровым взглядом группы главарей с их боевиками, собравшиеся вокруг него в зале. В тридцатые годы это громадное помещение служило подземной ремонтной мастерской для городского транспорта. Перед войной ее закрыли и запечатали, когда было решено сосредоточить все технические службы за рекой. Вскоре семья Гамбионе откупила эту площадку и стала использовать ее для хранения оружия и прочей контрабанды, как перевалочный пункт, а время от времени и как кладбище.
Мясник возвысил голос, и его слова разнеслись по всему помещению.
— Что будет иметь для нас значение в этом бою, это две вещи: дисциплина и верность.
Малыш Ренальдо стоял поодаль от всех вместе с Фрэнки и Джоуи.
— Не говоря уж об автоматах и взрывчатке, — ухмыльнулся он.
Джоуи и Фрэнки переглянулись. Фрэнки пожал плечами.
— Провидение, пушки и победа, — проговорил Джоуи.
— Мне скучно, — заметил Малыш Ренальдо. — Хочется пойти пострелять.
Джоуи сказал погромче, чтобы услышал Мясник:
— Эй, мы собираемся задать перцу каким-нибудь алкашам или кому? Кого можно мочить? Только черных? Или джокеров тоже?
— Нам неизвестно, кто их союзники, — сказал Мясник. — Мы знаем, что они будут действовать не в одиночку. Среди них есть и перебежчики из наших рядов, которые помогают им ради денег.
Безумная ухмылка Малыша Ренальдо заиграла шире.
— Зона свободного огня[81], — проговорил он. — Ух ты!
— Черт! — рявкнул Джоуи. — Ты ведь там не был.
Малыш Ренальдо прищелкнул пальцами.
Зато смотрел киношку с Джоном Уэйном[82].
