— Царица Лаодика… — разглядев печать, в недоумении пробормотал Макробий, разворачивая свиток. — Ты ещё здесь? Пошёл вон! — свирепо вытаращил он глаза на слугу, пытавшегося через его плечо прочитать записку.
Слуга, как ошпаренный, опрометью выскочил за дверь.
— Клеон… — ростовщик протянул записку купцу. — Прочти.
Купец быстро пробежал глазами скоропись царицы, нахмурился и вопросительно посмотрел на Макробия.
— Она просит отсрочить выплату долга на два дня, — пожал плечами ростовщик.
— Просит… — хмыкнул Авл Порций. — Такие просьбы в устах порфирородных особ звучат весьма убедительно. И отказать… — он с огорчением покачал головой.
— И всё же, мне интересно знать, где он достанет такую сумму? Клеон — полунищий. Хорион этого прощелыги из-за его непомерных трат пришёл в упадок.
— Заплатит царица. Ей не впервой.
— Даже Лаодике это не так просто. Уж не думаешь ли ты, что она подступит к Митридату с просьбой выделить из казны деньги для любовника?
— Марк Север… — тихо сказал купец; Макробий понял.
— Ах, превеликие боги! Марк Север… — ростовщик приуныл.
— Только у него…
— Всё рушится, всё рушится… — безнадёжно склонил голову ростовщик.
— На этот раз от Марка Севера она не получит ни сестерция[62], — твёрдо сказал Авл Порций, поднимаясь. — Прости, я тороплюсь.
— Он не посмеет отказать.
— А он и не откажет.
— Тогда… как?
— Просто у Марка Севера появились срочные дела. Например, в Амисе. И они требуют его личного присутствия. Он прямо-таки обязан туда поехать. Притом сегодня, немедленно.
— Авл Порций, ты мой Гений[63], — засиял ростовщик и довольно хихикнул, потирая руки. — Клеон, голубчик…
Макробий даже не услышал, как хлопнула дверь за купцом. Он погрузился в глубокие раздумья — сеть, которую ростовщик собирался сплести для своего клиента, на этот раз должна быть прочна, как никогда прежде…
ГЛАВА 4Синопа погрузилась в вечерние сумерки. Гроза прошла стороной, лишь редкие капли, подхваченные низовым ветром, рассыпались тёмными точками по серым плитам городских улиц. Море ворчало глухо, устало; в воде отражалась узкая светлая полоска неба; медленно истончаясь, она стекала в чёрную зыбь у горизонта.
В главной гавани столицы Понта дневная суета уступила место разгульному ночному веселью: в многочисленных харчевнях, лепившихся за складами, коротали время команды судов, вольноотпущенники и нищие.
Возле посольских либурнов неторопливо прохаживался высокий, немного сутулый человек в длинном просторном плаще. Воины охраны, примерно половина манипулы[64], оставив по дозорному на каждом из пяти суден, собрались на либурне, чей форштевень был украшен с обеих сторон резными фигурами зубастых крокодилов. На его палубе горели факелы, дымились жаровни с древесными углями, слышался говор и смех, раздавался дробный стук, будто кто-то горстями швырял на палубу крупные бобы — легионеры играли в кости.
Гребцы-рабы по случаю удачного плавания получили на ужин дешёвое кислое вино и теперь веселились, как могли. Кто-то из них затянул высоким, срывающимся голосом песню; её тут же подхватили остальные:
Эй-я, гребцы, пусть нам эхо отдаст наше гулкое: Эй-я! Глуби морской властелин, улыбнувшись радостным ликом, Выровнял синюю гладь и дыхание бурь успокоил; В долгом безветрии спят — не колышутся тяжкие волны. Эй-я, гребцы, пусть нам эхо отдаст наше гулкое: Эй-я! От равномерных толчков пусть дрогнет корабль и помчится. Неба улыбчивая синь — и на море нам обещает Ветром надуть чреватые наши ветрила. Эй-я, гребцы, пусть нам эхо отдаст наше гулкое: Эй-я! Нос, как весёлый дельфин, ныряй, рассекая пучину, Глубь, застони под вёслами и вставай на руках, подымаясь, Борозды пенные пусть расходятся долго кругами. Эй-я, гребцы, пусть нам эхо отдаст наше гулкое: Эй-я! Дышит над далями Кор, назовём его нашим: Эй-я! Светлое море у нас под кормою запенится: Эй-я! Гулкими стонами нам побережье откликнется: Эй-я!
Похоже, человеку в длинном плаще эта песня была хорошо знакома. Он прослушал её до конца, повторил негромко припев: «Эй-я!» и коротко вздохнул.
Тем временем прозрачные сумерки постепенно заволокло туманом, который, казалось, изливался из невидимых трещин в земле, поднимаясь всё выше и выше, — сначала вровень с крышами приземистых складов, потом от подножья к вершине горы Педалион, а затем и вовсе утопил звёздное небо в серую мглу.
Дождавшись полной темноты, человек в плаще, окидывая из-под капюшона цепким взглядом встречающихся на пути людей, свернул в узкий переулок между складами, откуда вышел на одну из улиц города. Несмотря на поздний час и густой туман, улица отнюдь не была пустынна, как того, судя по его поведению, хотелось человеку в плаще: гремела доспехами и оружием ночная стража, шныряли какие-то подозрительные личности с мягкой кошачьей поступью и способностью внезапно появляться и тут же исчезать словно бестелесные призраки, шли знатные горожане в сопровождении слуг с факелами.
Стараясь держаться поближе к домам, где была самая густая темень, человек наконец добрался до городской агоры. Там было ещё более людно, нежели на улицах, и он долго в нерешительности топтался на месте, прежде чем подошёл к дому с великолепным портиком[65], украшенным беломраморными фигурками наяд[66]. Поколебавшись самую малость, человек в плаще взял молоток, подвешенный на бронзовой цепочке, и постучал им в массивную дубовую дверь.
Это был дом стратега Дорилая Тактика. Он напоминал потревоженный пчелиный улей — домочадцы стратега собирали его в дальнюю дорогу. Сам хозяин занимался весьма важным делом — подбирал оружие и доспехи для себя и сыновей, Лагета и Стратарха. Служанки его жены укладывали дорожные сумы и сундуки; дочь Дорилая, шестнадцатилетняя смуглянка Аристо, усердно трудилась над составлением описи имущества, которое стратег пожелал оставить в Синопе под присмотром городского агоранома[67]. Только племянник Дорилей не принимал участие в сборах, — уединившись в одной из комнат с матерью, слушал её наставления и просьбы, нередко прерываемые невольными материнскими слезами.
