Книга Вазкор, сын Вазкора - Танит Ли

Собаки быстро нашли след самца оленя и весело бежали по лесным дорожкам.

Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Ночи Сиххарна задержался здесь, как запах самого догорающего города.

Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя ярость остыла под багровыми ветками.

Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не свежий, но мелкой добычи было множество. Я с такой же легкостью потерял в лесу день, с какой и мое плохое настроение. На закате солнца, не собираясь еще к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил мясо своей добычи. Я поел как всегда немного, отдавая лучшие куски собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.

Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как вино, делая лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил. Я держал нож под рукой и не боялся спать под открытым небом. Немногие дикие твари бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят жирные. Если кто-то появится, собаки поднимут меня.

Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим собой, таким, каким я был, мальчиком, которому ни перед кем не надо отвечать и которого не омрачают никакие ссоры. У меня было желание отправиться одному на рассвете, оставив позади очаг, палатку и крарл, обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава и битву-вожделение и всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее лицом, укутанным в черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что якорь крепко сидит в дне твоей жизни.

Я проснулся в полночь. Сел и огляделся, но собаки лежали спокойно, как серые валики, уткнувшись носами в мясные кости. Небо было многозвездным, а деревья окутаны легкой тенью. Казалось, нечему меня разбудить, однако это было как чары. Я поднялся на ноги, сделал шага два. Собаки продолжали спать, лес тоже, и я остался один на один с тем, что притягивало меня.

Я ступал тихо, но без опаски. Я прошел шагов восемьдесят и думал возвращаться, как вдруг оказался в более старой части леса, где деревья были подобны массивным колоннам, а воздух тяжел от их смолистого аромата. Возможно, именно этот аромат и разбудил меня, это застоявшееся невнятное бормотание почвы, коры и веков на свежем воздухе.

Между стволами была открытая площадка, и в центре ее что-то белое.

На минуту мной овладели безумные мысли, припомнились истории. Потом я рассмотрел. Здесь из земли бил ключ, и около тысячи лет назад была установлена чаша для собирания воды, а над ней на постаменте — мраморная девушка. Я думаю, она была богиней ключа или рощи.

Чаща позеленела и обросла травами, воду даже ручейком нельзя было назвать. Лианы обвили постамент, как темная веревка. Но она, девушка-богиня, была чиста как утро под луной, которая все еще лила на нее свой свет сквозь листья.

Она была человеческого роста, не высокая, но стройная, с прелестными крепкими грудями и талией танцовщицы, и ее вырезанные в камне одежды струились по бедрам, как змейки. Лицо ее обветрилось, но все равно было прекрасно, как ни одно женское лицо, какое я когда-либо видел. И ее каменные волосы разлетались лучами, как застывшее пламя, поднятое каменным ветром.

Я никогда не встречал еще девушку, которая была нужна мне больше, чем на час с небольшим. Странно найти ее заключенной в мрамор. Должно быть, полночный час и древность леса подействовали на меня, но у меня было представление, что она будет моей, что она сойдет с постамента и оживет для меня.

Тут я услышал, что собаки залаяли, как на медведя. Я повернулся и, ругаясь, побежал назад, и чары разрушились. Я понял, что собаки просто искали меня, больше ничего не случилось, и они кинулись ко мне, глупо виляя хвостами, улыбаясь и тяжело дыша.

Я не вернулся в рощу даже утром. Я знал, что найду разрушающуюся запаршивевшую статую с расколотым лицом и порослью мха между губами. Не будет хватать куска плеча или груди. Я не хотел этого видеть.

Возвращаясь домой в крарл, я вспомнил об изумруде в моем поясе.

Казалось, я отсутствовал годы; в этой ночи было что-то, что изменило меня. Я ожидал увидеть новые лица, а Эттука, Тафру и Чулу давно в могиле. И впрямь — сон мальчика. Спускаясь, я вскоре увидел дым от главного костра и дальше дымы других костров, где расположились другие крарлы.

Я вошел в палатку Тафры, она была одна, в отличие от предыдущего дня.

Я не намеревался проявлять утонченность манер. Я показал ей камень Чулы.

— Возьми и носи это. Я сказал, что она пожалеет, если оскорбит тебя снова.

— Нет, — сказала мать нерешительно, — я не хочу ее драгоценность.

Я кинул изумруд к ее зеркалу и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — сказала Тафра, и ее голос был так полон боли, что мне тоже стало больно. — Тувек, ты ненавидишь меня за то, что она сказала?

Я подождал, стоя к ней спиной. Когда овладел собой, я сказал:

— Девчонка безмозглая. Неужели от тебя я должен слышать ту же глупость?

— Скажи, что мне делать. Я сделаю это, — проговорила она. — Я не вынесу твоего гнева. Ты все, что у меня есть.

— Я сказал, что тебе делать. Ты будешь носить ее украшение.

— Да, — сказала она.

Услышав ее тон, я огорчился. Я ни разу не ссорился со своей матерью. — Когда я приду сюда в следующий раз, — сказал я, — не закрывай лицо вуалью.

— Закон крарла…

— Думаешь, один из их красных богов ударит тебя, если ты ослушаешься? Слушайся меня.

Я прислушивался к ее движениям, зная, что добился своего. Она подошла ко мне и дотронулась до моей руки, и она сняла маску с лица.

Я не видел ее лица уже несколько месяцев. Оно было не таким, каким я его помнил. Стоя близко, я не мог не разглядеть ее возраст. Через входной клапан палатки проникал свет и освещал мне морщинки около ее глаз и рта. Ее красота угасала, как пламя. Мне захотелось плакать. Я зарылся головой в ее волосы, чтобы не видеть. Она подумала, что это лишь проявление любви. Это обрадовало ее.