Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
В вечер рождения нашей детки Давид Пюжадас[68] объявил в вечернем выпуске новостей Le Journal de 20 heures[69] на канале France 2, что продолжительность жизни французов «застряла» на семидесяти восьми годах. Мне, таким образом, оставалось жить двадцать шесть лет. Леоноре было двадцать шесть, и мы оба знали, что двадцать шесть лет пролетят за пять минут.
Двадцать шесть лет = 9490 дней жизни. Нужно было смаковать каждый из них — от рассвета до заката, как делает выпущенный из тюрьмы человек. Я должен был жить так, словно заново рождался каждое утро. Смотреть на мир глазами малыша, будучи по сути своей старым драндулетом. Мне нужно было бы изобрести календарь Пришествия с 9490 открывающимися окошками. Каждый минувший день — это минус один день из 9490 дней, отделяющих меня от Ответа. Я научил дочь семейному розыгрышу — переворачивать в подставке скорлупку съеденного яйца всмятку. Лу притворяется, что даже не начинала есть свое яйцо, я сержусь — понарошку. Она разбивает скорлупку ложечкой и показывает мне пустоту, а я делаю вид, что потрясен. Мы смеемся, каждый ломает комедию: Лу старается поверить, будто провела меня, я изо дня в день изображаю удивление. Разве этот маленький сизифов фокус не есть метафора человеческой жизни? Переверни скорлупку и сделай вид, что это смешно. Стареть — значит смеяться над анекдотами с бородой.
Мой страх смерти смешон. Пора признаться: мой нигилизм — это поражение. Я всю жизнь смеялся над жизнью и превратил иронию в бизнес. Я не верю в Бога, потому и хочу пережить себя, уцелеть. Я — нигилист с двумя детьми и вынужден с гордостью и смущением признать, что продолжение жизни — самая важная цель в моей жизни ведущего теледебатов и режиссера сатирических фильмов.
Есть два сорта нигилистов: самоубийцы и «производители». Первые опасны, вторые трогательны. Необузданные нигилисты сумели подорвать мой салонный пессимизм. Как если бы мыслитель Эмиль Чоран[70] умер не от болезни Альцгеймера, а стал жертвой джихадистов. Не прощу исламистов за то, что выхолостили насмешку, но вынужден признать: любая жизнь, даже самая пустая, выше героического небытия. Человек, не верящий в вечную загробную жизнь, вынужденно желает продлить свое существование. Так из циника и меланхолика становишься сциентистом и постгуманистом[71].
Рассказ о жизни, который вы читаете, гарантированно меня увековечит. Он сохраняется на чипе и в базе данных компании Human Longevity[72], досье № Х76097АА804, но к этому мы вернемся позже.
До пятидесяти лет бежишь в толпе, вместе с толпой, потом перестаешь торопиться. Отпускаешь толпу от себя, вокруг становится меньше народу, впереди — разверстая пропасть. Моя жизнь истончилась. Мой мозг моложе тела. Двенадцатилетний племянник выигрывает у меня в теннис со счетом 6:2. Роми умеет менять картриджи в принтере, я на это не способен. После текильной вечеринки организм восстанавливается три дня. Я достиг возраста, когда наркотики нагоняют страх: употребляешь разве что косячок, да и то очень лайт (по сравнению с былыми временами). Вечно чувствуешь себя скованно, потому что не спешишь прилечь с инсультом. Стаканами пьешь яблочный сок для детского питания со льдом, авось окружающие поверят, что это виски. Перестаешь оглядываться на девушек на улице — из страха заработать кривошею. Катаешься по морю на доске и получаешь отит. Каждую ночь просыпаешься по два-три раза и тащишься в сортир писать. Такие вот «радости зрелого возраста». Десять лет назад плюнул бы в лицо сказавшему, что однажды я начну пристегиваться даже на заднем сиденье такси!
У стариков вечно что-нибудь болит. Тело износилось, редкий день проходит без идиотских болей в ступне, без подколенной судороги, ночных резей в простате, межреберной невралгии. И это не считая психологических или нервных потрав. Но хуже всего постоянное нытье. Основное занятие стариков — доставать близких (и не очень) людей. Старик ворчит, жалуется, и молодые разбегаются.
Страх — вот общая черта «тех, кому за пятьдесят». Мы становимся жутко переборчивы в еде. Бросаем пить и курить. Бережемся от солнца. Избегаем всевозможных закислений. Постоянно пребываем в депрессии. Бывшие прожигатели жизни превращаются в трусов, дрожащих за свою шкуру. Мы яростно защищаем последние в нашей жизни вдохи. Подписываем полисы и страховки. Мое поколение в мгновение ока перешло от непоследовательности к паранойе, кажется, это случилось за одну ночь: все мои развеселые друзья восьмидесятых говорят только о здоровой пище, киноа, веганстве и велопрогулках. Нами овладело ГПП — Гигантское Поколенческое Похмелье. Чем чаще двадцать лет назад ребята ловили кайф, «подстегивая лошадку» в туалете клуба Le Baron[73], тем чаще они теперь читают мне лекции о гигиене жизни во всех ее проявлениях. Случившееся еще сюрреалистичнее оттого, что я не заметил его приближения! Пребывая в черной дыре из-за разводов и телешоу, я развлекался с девушками из службы эскорта, а мир менялся. Парни, заканчивавшие ночь в канаве, стали аятоллами овощей, а мои прежние дилеры — апостолами прогулок по горным тропам в башмаках North Face[74]. Закуриваешь сигарету — и тебя называют самоубийцей-камикадзе, заказываешь «Кайпироску»[75] — слышишь в свой адрес: «Отброс зловонный!» Ты не читал Сильвена Тессона?[76] Несчастный… Они ругают собственное прошлое. А Сильвен, между прочим, чуть не убился, когда обкурился и отправился гулять по крышам. Прекратите делать из него монаха-эколога! Тессон похож на меня: алкоголик-русофил, трясущийся за свою жизнь.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
