…Белый пушистый снег укутал Вену. Не из-за этого ли установилась такая тишина? Зимним утром 1892 года Фрейд сидел в своей квартире у одной из многочисленных изразцовых печурок и предавался размышлениям. В последнее время он очень сблизился со своим берлинским другом Вильгельмом Флиссом. Сможет ли тот приехать к нему на Рождество с новой женой – Идой Бонди, бывшей пациенткой Брейера? А Брейер… почему он начал отдаляться от него? Фрейда удивила реакция Йозефа на его последнюю книгу «К концепции афазии», которую он посвятил ему в знак дружбы и уважения. При встрече Брейер едва поблагодарил его за это, выглядел крайне смущенно и, что вовсе было непонятно Фрейду, отозвался о книге резко отрицательно. Он не нашел в ней ни одного заслуживавшего похвалы тезиса, а в конце разговора, чтобы подсластить пилюлю, похвалил автора за стиль. Фрейд с горечью вновь представил себе эту сцену. «Ничто не может заменить мне общения с другом, эта потребность подпитывается во мне чем-то совершенно необъяснимым, возможно, присутствующим в моей душе женским началом», – размышлял он в письме к Флиссу, радуясь, что нашел в лице этого немецкого отоларинголога нового собеседника. В 1897 году по настоянию Фрейда Флисс опубликовал в Вене свою работу «Взаимосвязь между носом и женскими половыми органами, установленная на основе их биологических функций».
Посылая Флиссу некоторые из своих статей, Фрейд советовал другу не показывать их молодой жене, а одну из статей даже написал на латыни, чего никогда раньше не делал. Неужто таким образом он решил замаскировать затронутую им тему сексуальности? И это он, кто почти на сто лет опередил свое время и принятые тогда воззрения, утверждая, что «единственно правильным было бы узаконить свободные отношения между юношами и девушками из хороших семей, но для этого необходимо располагать безопасными противозачаточными средствами».
«Этиология неврозов всюду преследует меня, словно песенка о Мальбруке – английского путешественника», – писал Фрейд своему другу Флиссу. Он удивлялся, почему попытка установить связь между нервными и сексуальными расстройствами вызывала такое неприятие у его коллег и даже у Йозефа Брейера, но, покопавшись в самом себе, как он требовал того от своих больных, Фрейд вынужден был признать, что «едва переступив порог школы Шарко, я точно так же краснел при мысли о возможной связи истерии с сексуальностью, как это обычно делают мои пациентки».
Стоит лишь вспомнить возмущенные крики протеста одной из его молоденьких пациенток – фрейлейн Элизабет фон Р. – в ответ на его утверждение, подкрепленное целой чередой фактов, что она уже давно влюблена в своего зятя. «Неправда! Это невозможно! Это было бы непростительно!» – испуганно закричала девушка и сразу же принялась жаловаться на сильнейшие боли в ногах – именно из-за них она и была вынуждена обратиться к этому странному доктору, который позволил себе бросить ей в лицо такую страшную правду. «Бедное дитя!» – пожалел девушку Фрейд и попытался найти слова утешения. Он стал говорить ей, что люди не могут быть в ответе за свои чувства и что ее поведение и болезнь как раз и являются доказательствами ее высоких моральных качеств. С самого начала лечения Фрейд подозревал, что девушке хорошо известна причина ее болезни, что дело не в каком-то инородном теле, терзающем ее плоть, а в мучающей ее душу тайне. Под лукавым и немного язвительным взглядом Элизабет Фрейд на секунду представил себя в роли ее отца, вынужденного упрекнуть свою любимую дочь в «дерзком поведении». Имея дело с молоденькими девушками, доктор всегда старался отождествлять свою роль с ролью родителя. Молчание и, пусть доброжелательный, нейт ралитет не входили в арсенал его лечебных средств, скорее наоборот. Он не жалел для своих пациенток ни времени, ни душевных сил. Несмотря на то, что общение с Элизабет поначалу разочаровало его, Фрейд не мог отказать ей в дружеской симпатии. Доктор всячески демонстрировал свой интерес к проблемам больной, давал ей почувствовать, что хорошо понимает ее состояние, старался внушить надежду на выздоровление и не сомневался, что в ответ на его старания пациентка откроет ему свой секрет. Он вслушивался в слова девушки с таким же волнением и вниманием, с каким археолог раскапывает исчезнувший с лица земли древний город.
Заставив пациентку рассказать ему обо всем, что ее мучило, он начал подталкивать ее к более глубоким пластам воспоминаний, требуя от нее ничего не упускать, говорить обо всем, что всплывает перед ее внутренним взором. «Часто все происходило так, будто она читала книжку с картинками, которую кто-то перелистывал у нее перед глазами», – вспоминал Фрейд. Иногда же пациентка словно наталкивалась на препятствие, которое никак не могла преодолеть, но доктор не отчаивался, он был уверен в своем новом методе лечения и проявлял настойчивость. Ни один след, ни один знак, как бы малы и незначительны они ни казались, не должны были ускользнуть от его внимания, любое подозрение он немедленно начинал проверять, пытаясь спровоцировать признания, могущие пролить свет на причину болезни. Он хотел установить истину. Без колебаний он поощрял Элизабет фон Р., чье детство прошло в родовом поместье в Венгрии, чаще выходить в свет, где она могла встретить друзей ранней юности, или же отправлял ее на могилу сестры: доктор старался использовать любые ситуации, способные вывести на поверхность сознания давно забытое. И когда наконец Фрейду удалось помочь пациентке сбросить груз накопленных эмоций, он с еще большим усердием и дружеским участием принялся искать возможности облегчить ее теперешнее состояние. После разговора с матерью Элизабет он убедился в том, что желаемый девушкой финал этой истории, в котором она связа ла бы свою судьбу с зятем, невозможен, и попытался убедить ее спокойно отнестись к превратностям судьбы…
В самом начале 1893 года, спустя несколько недель после Рождества, мисс Люси Р., гувернантка из Англии, вновь появилась в кабинете у Фрейда. Преследовавший ее ранее запах сгоревшего пудинга исчез, но мучения девушки не закончились, теперь она страдала от навязчивого запаха сигарного дыма. Лечение не принесло желаемого результата и не удовлетворило самого доктора. После беседы с пациенткой он констатировал: «Произошло то, что обычно происходит, если пытаются лечить только отдельные симптомы: в данном случае один симптом я заменил другим».
Итак, нужно было во что бы то ни стало избавить Люси от одуряющего сигарного дыма, и Фрейд не жалел на это труда, но ему даже в голову не пришло использовать собственный опыт заядлого курильщика. Невропатолог пока еще не стал отцом психоанализа; он еще не приступил к самоанализу, исследованию своего прошлого, своих корней, своих сновидений и различных проявлений бессознательного, а также не решил для себя вопрос о трансфере. В противном случае он бы непременно вспомнил, что сам с двадцатичетырехлетнего возраста пристрастился к курению, переняв эту привычку у отца, причем считал, что сигара, ни больше ни меньше, стимулирует его работоспособность и умение владеть собой! Порой Фрейд выкуривал до двадцати сигар в день, зажигал очередную, едва загасив предыдущую. Без сигареты или сигары во рту он не мог представить себе нормального повседневного существования. Во время ежедневных прогулок по центру Вены он непременно заходил в табачную лавку «Табак-трафик», чтобы пополнить запас курева. Обычно он покупал «Трабуккос» – маленькие, довольно легкие сигары, считавшиеся в его время лучшими из всего, что производила австрийская табачная промышленность. Ароматный дым этих сигар окутывал не одно поколение пациентов, приходивших в кабинет доктора, чтобы улечься на его кушетке. Когда в 1900 году Фрейд проводил психоаналитические сеансы с юной Дорой, он впервые открыл для себя ту связь, которая существовала между отношением его пациентки к дыму сигары и ее отношением к его собственной персоне. «Это чувство было не чем иным, как желанием поцелуя, причем известно, что поцелуй курильщика имеет привкус дыма… собрав воедино все признаки того, что я стал объектом трансфера, и приняв во внимание, что я также курильщик, я вполне могу допустить, что во время одного из наших сеансов у Доры возникло желание, чтобы я ее поцеловал».
