Подобные черты были далеко не случайны в российской политике. Они лишь являлись отражением распространенного и глубоко укоренившегося антикапиталистического восприятия русского человека, а также крайне реакционных интересов царя. По словам МакДэниэла (1988, 17), «прочность и законность капитализма зиждется на трех институтах: частная собственность, закон и контрактные отношения — на триаде, которая в силу автократичности политической структуры в России была развита очень слабо. Без этих трех условий в стране не существовало стабильного фундамента для развития предпринимательских прав и коммерческой инициативы». Карстенсен и Гуров (1983, 353–354) выделяли три школы, боровшиеся за влияние на политику царя. Традиционалисты, подобные Плеве, открыто противостояли веяниям индустриализации и модернизации, в том числе внедрению западной системы собственности и права. Индустриали-заторы, как Витте, полагали возможной индустриализацию без модернизации. «Эти сторонники индустриализации крайне редко были склонны допускать, не говоря уже о том, чтобы включать официальные заявления, необходимость существенных институциональных реформ, особенно тех реформ, что могли бы ограничить власть и подорвать легитимность центра». Наиболее склонными к трансформации основополагающих институтов российского государства были модернизаторы. Выдающимся представителем этого направления был Столыпин. И хотя ему удалось инициировать проведение весьма важной аграрной реформы, все же эта группа была довольно немногочисленной. В результате влияние Столыпина еще до его убийства было серьезно ослаблено деятельностью традиционалистов. В связи с этим следует отметить один любопытный факт: все наследники царского престола обязаны были прослушать курс лекций по экономике, в котором подчеркивались преимущества частной собственности и ограничения государственного вмешательства. И все же в период своего правления Николай II, чья экзаменационная работа по итогам курса получила удовлетворительную оценку, впоследствии не стремился применять полученные знания на практике (Оуэн. 1995, 28; Ананьич. 1983, 136).
Несмотря на то что многие исследователи придерживались весьма пессимистичной трактовки перспектив развития экономики Российской империи, существует другая школа, представители которой более оптимистично оценивают тенденции экономического развития страны. По их мнению, Россия, действительно, встала на путь быстрого экономического роста по западной модели. Так, пессимизм бизнес-историков подвергал сомнению в своих работах Миронов (2000), утверждая, что в России, напротив, шли процессы становления законодательной системы и формирования гражданского общества, что в итоге должно было стимулировать переход к западному пути развития — европейскому образцу. Аналогичную точку зрения можно проследить в работах Грегори (1994), чья интерпретация перспектив экономического развития страны отличалась столь же позитивной оценкой. Его работа заслуживает внимания прежде всего в силу практического вклада в изучение двух вопросов: оценки национального дохода в России в период в 1885–1913 гг., в рамках которой он скрупулезно отмечает показатели роста экономики страны и демонстрирует его стремительность, и вывода о том, что очевидный рост производительности сельского хозяйства внес значительный вклад в рост ВВП страны. Факты, подтверждающие повышение объема выпуска сельскохозяйственной продукции, позволяют оспорить утверждения Гершенкрона о предполагаемом застое в аграрной сфере, вызванном укреплением института общинного землевладения.
Практические расчеты Грегори оказали существенное влияние на дискуссию об экономическом развитии России. Однако его трактовка фактов не столь убедительна, как может показаться на первый взгляд.
Он полагает, что в России наблюдался «модернизационный экономический рост», носящий характер спонтанности. Иными словами, в основе этого роста лежали факторы, не связанные с особенностями исторического периода или моделью государственной поддержки. Он также утверждает, что этот «спонтанный рост» способствовал повышению уровня жизни населения и мог бы продолжаться на протяжении всего XX в. Следовательно, если развитие экономики было столь успешным, то его следствием не могли стать события, подобные революции 1917 г. «Связь между экономикой и политикой всегда была весьма незначительной. Заблуждения и недопонимания всегда особенно сильно проявляются при попытках объяснить динамику революционного процесса влиянием экономической составляющей» (Грегори. 1994, 7). По его словам, если бы экономика продолжала развиваться по капиталистическому пути, то к 1990 г. уровень жизни в России мог бы сравняться с западноевропейскими странами.
В этой главе приводятся доказательства того, что именно пессимистичные оценки перспектив экономики имперского периода наиболее полно соответствуют историческим реалиям. Мое исследование представляет более точный анализ факторов роста и распределения доходов, нежели тот, который характерен для группы «оптимистов». И этот анализ ведет к противоположному заключению. Хотя не вызывает сомнений факт роста уровня ВВП на душу населения в этот период, следует отметить, что этот рост во многом был обусловлен резким повышением производительности сельскохозяйственного сектора, который в свою очередь тесно связан с особенностями ситуации в мировой экономике в XIX в. Лишь малая доля прироста ВВП приходилась на промышленную сферу, причем здесь огромную роль играла государственная поддержка производителей — фактор, полагаться на который в долгосрочной перспективе было невозможно. Кроме того, рост экономики страны породил серьезное столкновение интересов ключевых социальных классов — конфликты, ставшие «линиями разлома» в преддверии событий 1917 г. Для успеха революции потребовалось поражение в Первой мировой войне, некомпетентность и авторитаризм царской власти вкупе с эффективной организацией деятельности большевиков. Однако имперская экономическая традиция и сама была благодатной почвой для возникновения радикальных политических течений.
Был ли экономический рост модернизационным?
Наиболее убедительным доказательством того, что Россия вступила на путь модернизационного развития, является рост национального дохода: в 1885–1913 гг. этот показатель ежегодно составлял 3,3 % (1,7 % в пересчете на душу населения) (Грегори. 1982, 56–57, вариант 2).
Общие показатели увеличения объемов производства были велики даже по мировым стандартам, а темпы роста в пересчете на душу населения не уступали аналогичным показателям в странах Западной Европы и Северной Америки. Кроме того, экономика страны в этот период демонстрировала и другие черты, характерные для развивающихся стран мира, например увеличение темпов роста капиталовложений.
Однако картина российского экономического успеха окажется далеко не столь оптимистичной, если подвергнуть анализу структурные изменения в экономике. В 1913 г. около 3/4 населения страны относилось к крестьянскому сословию, что лишь немногим ниже уровня 1861 г. Доля населения, проживающего в городах численностью свыше 5 тыс. человек, напротив, увеличилась с 6 % в 1800 г. до 7 % в 1850 г., а к 1913 г. достигла лишь 14 % (Бэрох. 1988, 221, 290). Таким образом, демографическая статистика свидетельствует о весьма незначительных структурных трансформациях экономки страны.
