К чему это я? Все очень просто. Когда художник тебя рисует, он бросает такие короткие и внимательные взгляды, что через час сеанса от каждого из них по спине разбегаются мурашки.
Это началось с первого раза, когда я пришла к Чургулии в мастерскую. Он не разговаривал со мной. Просто поздоровался и усадил на стул перед мольбертом. Потом пересадил по-другому. Смотрел. Наклонял голову и щурился. А потом он молча начал работать.
Тут-то и таилась моя погибель. Я рассматривала его, и никто не мог мне помешать.
Он был красив и одержим. Через каждые несколько секунд наши взгляды встречались.
Ни один мужчина никогда не всматривался в меня так, как он. От его взгляда мне было щекотно и муторно. Мне стало казаться, что он видит меня насквозь. Чем дольше он меня рисовал, тем яснее становилось, что знакомиться нам уже не придется. Всю информацию он считывал с меня глазами.
А я любовалась его одухотворенным взглядом. Когда он работал, он становился еще красивее. Он сосредоточенно молчал, а потому оставался для меня загадкой. Но чтобы просто так не сидеть и не ежиться под его внимательным взглядом, я думала о нем. И в конце концов его придумала. А он придумал меня. Вернее, ту, которая появилась на его холсте и жила теперь отдельной жизнью.
Может быть, поэтому через месяц ему стало казаться, что он имеет на меня неоспоримые права. Что чуть ли не он меня создал. А я не могла этому сопротивляться, так как без памяти влюбилась в свои мечты. Ни один мужчина никогда не смотрел на меня так пристально и часто. Ни один мужчина не знал мое лицо в таких подробностях, как Чургулия. Это знание не могло пойти прахом.
Допускаю, что каждая из его моделей, переживала ту же иллюзию. Совершенно уверена, что не первая поселилась в его мастерской, чтобы этот гипнотический процесс не закончился слишком резко. Я сама старательно выметала из его мастерской все свидетельства пребывания здесь прочих женщин. Я была в него влюблена, а поэтому все это казалось мне сором из прошлого. В отличие от него, я к прошлому не ревновала. Наоборот, я торжествовала. И ни о чем его не расспрашивала. В этом заключалась наша с ним принципиальная разница.
Я переселилась к нему плавно и естественно. Он рисовал меня все дольше. И сеансы позирования начинались все позже. Мы стали разговаривать. Говорил в основном он. Мне это разрешалось только в паузах, когда он работал над каким-то фрагментом моего лица по памяти.
Он всегда замечал, если я выглядела плохо. Если я выглядела хорошо, он не говорил ничего. Это считалось единственно возможной нормой.
Он был старше меня на пять лет. Поступил в Муху не сразу. Два года косил от армии. С помощью дедовского приятеля-врача, заведующего психоневрологическим отделением, Чургулия залег на полгода в больницу. И в конце концов получил вожделенный белый билет. Представить его солдатом было и вправду нелегко. Это было похоже на самый короткий анекдот типа «Колобок повесился».
Мастерская досталась ему от деда, члена Академии художеств. Я дедовских работ не знала. И Чургулия счел это признаком моей серости. Он долго возмущался, показывал мне какие-то книги с закладками на страницах с дедовскими репродукциями. Меня они не особенно впечатлили. Может быть, надо было смотреть оригиналы?
Зато работы Чургулии-младшего нравились мне ужасно. В мастерской стояли десятки картин, скромно повернутых лицом к стене. Чургулия мастерски прописывал детали. Некоторые преподаватели, я знала, поругивали его за фотографическую четкость и точность. Но это мастерство приводило меня в экстаз. После того как я отсиживала перед ним свои часы, мы пили чай. И пока он по-джентльменски кипятил чайник на кухне, я усаживалась на пол и перебирала его этюды, почеркушки, эскизы и картины, валяющиеся без подрамников на полу. Как у него это получалось? Ни одна деталь не ускользала от его острого, как у ястреба, глаза. Может, это оттого, что по гороскопу он был Девой? Проработка мелочей доставляла ему особое удовольствие. Я рассматривала его работы и покрывалась холодным потом при мысли о том, что же выйдет из моих многочасовых позирований. Какой он видит меня?
Мой незаконченный портрет он от меня всегда закрывал. И взял с меня клятвенное обещание не смотреть до тех пор, пока он не позволит. Было у него какое-то суеверное отношение к собственному таланту. Он вроде бы до конца в него так и не верил. Боялся, что однажды он куда-нибудь испарится. А потому соблюдал ритуалы по его сохранению. Только что не плевал через левое плечо перед тем, как взяться за кисть.
Почему он назвал мой портрет «Настасья Филипповна»? Спрашивать бесполезно. Он на такие вопросы не отвечал. Впрочем, как и на многие другие. Но все говорят, что половина успеха его работы именно в этом удивительном несовпадении портрета и названия. Хочешь не хочешь, а оно заставляет задуматься.
Может, конечно, он изначально знал, зачем выбирает меня. Может, он искал именно ее, Настасью. Но мне почему-то кажется, что в голову ему это пришло значительно позже. И вот почему.
* * *
С Федей Личенко я вижусь довольно часто. Я продолжаю общаться с Машкой. Я смотрю их экзаменационные спектакли. Я в курсе всех их дел. Мы с Федей делаем вид, что ничего не произошло. И это самое лучшее, что можно придумать. Теперь и вид уже делать не приходится. Из памяти стерлось все.
— Привет!
— Привет!
— Как дела?
— Ничего. А у тебя?
— И у меня.
— А где Машка, не знаешь?
— На репетиции.
— А… Ну давай.
— Давай.
Если смотреть на вещи слегка отстраненно, например с позиции собственных похорон, то, пожалуй, что так и есть — между нами ничего не произошло. Побаловались дети со спичками, да ни одной не зажгли. Никто никого не обидел. Попытка сотрудничества как-то не состоялась. А иначе, как сотрудничеством, назвать то, что было, никак нельзя. Благодаря Феде я вообще поняла, что жизнь, секс и любовь вещи совершенно разные. О любви никто и не заикался. Это было бы нелепо за те два с половиной раза, что мы виделись наедине в его комнатке в грязной коммуналке на Литейном. А после всего — жизнь продолжалась, и мы по прежнему нормально разговаривали. Вроде бы секс — был. Но только для галочки. А сказать честно — секса не было. Был контакт. Как при спиритическом сеансе — духа вызвали, но так ни одного вопроса ему задать и не решились. Ни с чем и разошлись.
И тем не менее некрасивый до одури Федя Личенко нес по своей мужской жизни гордое звание моего первого мужчины. Первого мужчины Евы. Считай, просто Адама.
На курсе у Машки царила атмосфера всеобщего грехопадения. И от любви, витающей в воздухе, казалось, можно было откусывать. А потому Федя обезличился и не оставил в моей душе никаких следов. Я просто откусила безвкусный кусок от их эпикурейского пирога.
И хоть самой мне казалось, что все это было не по-настоящему, возникший в моей жизни Чургулия задал мне немало вопросов.
Почему он решил, что имеет на это право — не знаю. Я терялась и путалась в показаниях, как слабонервный преступник на допросе. Но имена и явки называть категорически отказалась. И хоть это было всего-навсего одно ничего не значащее для меня имя, я сохранила за собой право называться женщиной с прошлым. Это была моя месть Чургулии за слишком явное чувство собственника и попытку прорваться на мою территорию. Он вел себя так, что я пожалела, что не подрабатывала на панели. Было бы что рассказать.
