В тот же вечер я искала этот клип в сети – и действительно, там нашелся Пи Дидди со своей песней «Ангелы». Если промотать клип вперед, то на отметке 2:16 найдешь Пи Дидди, который по-хозяйски входит в церковь, при которой мы жили, перед тем как начать раскатывать по улицам нашего района на мотоцикле.
Главный вход в церковь был заколочен досками: шла реконструкция. Мы прошли через временный вход в часовню. Священник рассказал, что несколько месяцев назад кто-то поджег переднюю часть церкви, но я не думаю, что того, кто это сделал, когда-нибудь найдут. Несмотря на масштабную реконструкцию, мессу все равно служили каждое воскресенье – на испанском и английском языках.
Мы несколько минут постояли в молчании у порога храма. Мои плечи напряглись. Ладони вспотели. И знаешь что? Честно говоря, они вспотели и сейчас – при одном воспоминании. Сердце бьется быстро-быстро. Ничего не могу поделать: такой всегда была реакция моего тела, когда приходилось затрагивать тему Бога – а конкретнее, религии.
Я пишу здесь это слово – религия, – хотя на самом деле его не использую. Когда-то я думала, что это единственное подходящее слово, пока не услышала, как один пастор по телевизору сказал, что оно обозначает отношения с Богом. Мне такое значение нравится больше. Отношения – это то, что я понимаю (по большей части), и это слово позволяет мне расслабиться, потому что вроде как есть надежда, что я смогла бы понять Бога.
Что так, что сяк, я нахожу религию довольно-таки скользкой темой и нередко ловлю себя на том, что обхожу стороной людей, которые стремятся непременно победить в этом споре. Словно поиски имени для того, что наполняет тебя под конец дня, – это соревнование, в котором можно победить. Когда речь заходит о моих собственных отношениях с Богом, единственное, что я могу сказать, – это что они начались как жажда чего-то большего, чем мое тело, чем я сама. И в то время я не знала, что оно такое, это большее, – Бог, или безусловная любовь, или спаситель, или просто кто-то, кто мог быть дать мне то, чего, казалось, не могли дать люди.
Но я сейчас вступала в волонтерский год, основой которого как раз и была вера. Если точнее, это была католическая программа с фокусом на жизни св. Августина. В стопке программных материалов мне запомнилась одна строчка: «Наши сердца не находят покоя, пока не упокоятся в тебе». Мне она понравилась. Мне нравилось знать, что беспокойное сердце – не случайное явление. Мне нравилась мысль о поисках такого Бога, который просто позволит упокоиться в Себе. Но когда люди узнавали, что я собираюсь пройти год католического волонтерского служения, они смотрели на меня как на сумасшедшую, потому что я не была конфирмована и не считала себя католичкой. На это я просто ответила бы: «Бог – это Бог, верно? А если Бог – тот, кем заставляют Его быть люди, тогда Он являет себя в любом случае, и не важно, какую конфессию мы считаем важной для себя».
На самом деле я только хотела такое сказать. Вместо этого я говорила, что мне это идеально подходит, поскольку я в детстве была очарована монахинями и Пепельной средой.[6] Если ты можешь представить себе девочку из начальной школы, с ножками тоненькими, как две палочки, перед зеркалом в женском туалете, взволнованно втирающую в лоб стружку от простого карандаша, то это была я. Я завидовала (откровенно злясь) своим одноклассницам-католичкам из-за того, что у них есть религия, позволяющая надевать красивые белые платьица к причастию и иметь второе среднее имя. В то время как я вместо конфирмации получала только заверения, что мне необходимо носить зубные скобки – либо прожить всю свою долгую жизнь клыкастой. Единственным, что существовало в моем собственном внеконфессиональном пузыре, были копии изображения Иисуса на фланелевых полотенчиках и шанс окунуться в холодную купель с водой. Отсюда и мое решение лгать о вере и втирать свинцовые опилки простых карандашей в лоб каждую Пепельную среду, чтобы смешаться с толпой своих пепельноголовых сверстников.
Я хотела быть своей среди своих. Когда растешь, все твое существование сосредоточено на этом. Я хотела быть крутой. Я хотела, чтобы меня принимали за свою. Возможно, эти чувства никогда не покидают нас. Возможно, мы никогда не перестаем сводить все, что делаем, говорим и во что верим, к этому единственному утверждению: я хочу быть частью чего-то.
В детстве я никогда не чувствовала, что являюсь частью своей церкви. Мои сверстники выглядели такими смирными и собранными в своей лучшей воскресной одежде, а я даже не позволяла матери купить мне щетку для волос. Они носили маленькие костюмчики и лавандовые платьица, отделанные по вороту цветочками. Я же была этакой костлявой малявкой – которой присвоили подходящее прозвище Скелетик, потому что до двенадцати лет я выглядела жертвой истощения, – щеголявшей в ковбойских сапожках и белых перчатках а-ля Майкл Джексон. Мои друзья были очарованы кукольными мультиками об Иисусе и его учениках, а я не понимала, откуда берется эта очарованность. Иисус казался мне немного позером. Он был похож на того чувака в старшей школе, которого все в конце концов начинают ненавидеть, потому что он весь из себя такой благочестивый и правильный. Да его даже красавчиком нельзя было назвать! Я всегда думала, что он был бы больше похож на настоящего парня, если бы остриг волосы. Это увеличило бы его шансы завести подружку, и он мог бы показывать все эти крутые чудеса ей, вместо того чтобы воспитывать такое количество «братишек». Я-то уже точно согласилась бы встречаться с парнем, который может превратить мою воду в вино.
У всех моих сверстников были мамы и папы, сидевшие по обе стороны церковных скамей, точно книгодержатели. Моя же мама занималась делами веры в одиночку, в то время как папа сидел дома, не выражая желания ходить в церковь. Мне не нравилось смотреть, как какой-нибудь молодой папаша устанавливает автокресло с малышом на скамью рядом с собой. Мне не нравилось видеть, как его жена кладет голову ему на плечо, а он кончиками пальцев рисует крохотные кружочки на ее спине. Мне не нравилось, как этот глумливый тихий голосок громыхает у меня в голове: «Ты?! Ты думаешь, у тебя это когда-нибудь будет? Ты серость, девочка. Ты. Просто. Обычная. Серость». Этот голосок никогда не покидал меня, даже когда я повзрослела. Я все равно сидела на скамье – больше похожая на шлюху в своих укороченных топах и джинсах в обтяжку – и гадала, выйду ли я когда-нибудь замуж за человека, который будет брать меня за руку перед ужином и молиться вместе со мной обо всех тех вещах, которые, как я уже знала, человек не в силах исправить.
Через некоторое время я просто перестала желать этих вещей и перестала вести себя так, будто я действительно их хочу. Как только мать перестала заставлять нас сидеть рядом с ней на службе, а до меня дошло, что я делала это только из обязательств перед ней, я перестала ходить в церковь. Только однажды я нашла в Интернете одного своего мегавозлюбленного из воскресной школы, думая, что он, может быть, ждал меня все это время. Может быть, я все же могла бы стать святой, – таковы были мои мысли, когда я нашла его на Фейсбуке, зафрендила и ждала подтверждения. Весь тот вечер я ожидала от него сообщения, чего-то вроде: Ягненочек мой, Господь повелевает мне ждать тебя, и я склоняюсь, аки лань, над твоим фото в профиле. Однако он так ничего и не написал. Только добавил меня в друзья. А потом я наткнулась на его фотки практически без одежды и поняла, что теперь он любит парней и, значит, я не в его вкусе. Наша любовная история умерла в муках.
