На что жить? И тут следовало указание: на деньги от продажи имущества и от уроков, которые сын Антон должен найти как можно скорее и как можно больше и подороже. Евгения Яковлевна уже не роптала, а настоятельно просила мужа: «Бери нас скорей, а то так можно скоро с ума сойти ума не приложу что делать».
Летом 1876 года последовал приказ: «Антоша, постарайся занять денег и мамашу отправить в Москву Дай расписку. Выплатим. Дома хозяйствуй. Пойдешь, запирай. Двум расходу тебе никакого. Добро одному». Выходило так, что остававшиеся в Таганроге сыновья, Антон и Иван, осчастливлены отцом, берущим на себя семейную обузу: жену и младших детей. И следует сочувствовать не им, а ему, помогать изо всех сил, пока он не отыщет в Москве службу, соответствовавшую его летам, заслугам и представлению о себе. Но такого места не находилось, поэтому главное в письмах Павла Егоровича сыну Антону: денег, денег, денег… Всё вертелось вокруг них: «Вещи продавай только ненужные и лишние, потому что опустошим дом, а потом трудно будет наживать что было постарайся что-нибудь продать и нам деньги вышли мысли мои расстроены, я сам не свой». Отцу вторила мать: «Антоша, ради Бога пришли денег вот я до чего дожила нам очень деньги нужны спим на полу».
Оба гневались, что он мало посылает, что недостаточно сострадает, плохо ищет квартирантов, не торопится сдать дом внаем, не спешит с пересылкой мебели, утвари и одежды в Москву. Когда получали деньги, благодарили, и отец благословлял на новые труды и молитвы: «Молитесь Богу с усердием утро и вечер. Всякая Скорбь посылается для нашего исправления и испытания». Павел Егорович по-прежнему все главные, важные, с его точки зрения, слова писал с заглавной буквы. Что требовалось продать? Кадушки, бочки, кровати, комод, самовары. Что следовало отправить в Москву? Часы, зеркала, сундуки, сковороды, подсвечники, шубы, перины, подушки, швейную машинку. Порой одно распоряжение отменяло другое: то продавать, то не продавать. Иногда родители давали разные указания: отец предлагал избавиться от фортепьяно, мать хотела бы оставить и переправить в Москву, потом наоборот. Как тут разобраться?
Родители еще не знали — вернутся они в Таганрог или с ним покончено навсегда. Мать жаловалась в письмах, что старшие сыновья «отвыкли от семьи» и если бы не дочь, то она «скрылась бы куда-нибудь навеки». Евгения Яковлевна всегда прибегала к преувеличениям. Отсюда — будто бы обмороженные руки, якобы тяжелые болезни, выражения — «обессилела», «не дайте с печали умереть», «я умираю с горя» и т. п. Она взывала к жалости не оттого, что была действительно слаба, а потому, что в ее представлении — с беззащитного существа спросу меньше, сочувствия больше. А она в нем нуждалась теперь особенно — жизнь в Москве на самом деле оказалась тяжелой.
По сравнению с нею участь сыновей, оставшихся в Таганроге, воображалась легкой. Родители не спрашивали их, сыты ли они, обуты, одеты ли. Может быть, они предпочитали верить посланиям Митрофана Егоровича? Он бодро и весело сообщал, что племянник Иван находится в благополучии, здрав и в отличном настроении, а племянник Антон тоже благоденствует, квартирует у Селиванова. Тоже бодр, ни в чем не нуждается и в гимназии получает «весьма хорошие отметки».
Быть может, добродетельный таганрогский брат не хотел огорчать Павла Егоровича подробностями и наблюдениями или не вникал в положение племянников, оберегая свой душевный покой? Не жалуются, ну и ладно, упускают квартирантов, значит, так тому и быть. И оправдывался: «Я полагал, что Антоша и Ваня, бравшие у меня часто марки, обо всем вам и обо всех предметах пишут, потому и не смел ничего с своей стороны вам сообщать». Митрофан Егорович любил жизнь тихую, праведную, трепетал перед всяким значительным лицом, будь то священнослужитель, состоятельный горожанин, влиятельный чиновник. Узнав, что И. И. Лобода, дальний родственник Чеховых, навестил их в Москве, он не решался пойти за новостями, чтобы «не беспокоить богатого человека». Может быть, потому отказался разместить скарб брата у себя на подворье, что опасался судебных исполнителей, скандалов, шума, неприятностей. Отдав на откуп жене, Людмиле Павловне, домашние заботы и решения, он оставил себе душеспасительные дела. Был церковным старостой, попечителем училища, одним из учредителей благотворительного братства при Успенском соборе для помощи нуждающимся. Собирал лепту в пользу афонских монахов, в меру сил вкуса и разумения хлопотал о храмовых праздниках. Бытовые и гимназические заботы племянников плохо вписывались в эту спокойную жизнь.
Александр всегда подозревал в дяде «поддельные чувствия» и долю ханжества, звал его «иерееподобным мужем», «Богомоловым». И не без иронии замечал, что благочестивый настрой не мешал Митрофану Егоровичу любить театр, читать и собирать развлекательные журналы, помешавшие часто пошленькие юморески и рисунки на грани пристойного. Богомольный дядя перебарщивал в советах, велеречивых поучениях и напыщенных рассуждениях о «святых чувствах». Недаром Егор Михайлович звал этого своего сына «витийствующим». А племянник был излишне строг. Его раздражала чужая добродетельность, противная речам и поступкам молодого греховодника, хваставшегося победами над женским полом, кутежами в кабаках. Дядя был на самом деле простодушнее, искреннее, а племянник не так грешен, как хвалился в молодые годы.
Мог ли Митрофан Егорович помочь брату, как тот просил, то есть выкупить дом, взяв на время деньги из церковного сбора в пользу афонских монахов? Но этими средствами он не распоряжался, своих же денег у него всегда было немного, да и те в руках жены. «Таганрогский брат» уклонился от помощи, дав совет обратиться к Лободе.
* * *
Братья жили самостоятельно почти год, с июля 1876 года до июня 1877-го, когда Иван, не выдержав экзамена, запаниковал, сорвался и тоже уехал в Москву, хотя все домашние советовали остаться в гимназии. На хлеб и одежду они зарабатывали каждый по-своему. Иван переплетал книги, чему ранее научился в ремесленных классах при Таганрогском уездном училище. Осенью он не смог внести плату за обучение и стал посещать занятия только в конце октября, после благотворительного концерта в пользу неимущих учеников. В те дни он написал родителям: «Я вам посылаю рубль, купите мне вроде пледа что-нибудь, у нас очень холодно, а у меня кроме пальто старого, которое мне по колено, ничего нет, мундира тоже нет».
Братья не избегали дома Митрофана Егоровича, но, судя по всему, не спешили туда. Реально помочь он не мог, а пожеланий, советов молиться, уповать на Бога, терпеливо сносить лишения им хватало в письмах отца. Павел Егорович поначалу просил брата приютить Ивана, найти ему местечко в прихожей. Сыну же советовал при таком раскладе вести себя тихо, лишний раз не беспокоить родных. Но Иван предпочел остаться во флигеле, рядом с родительским домом, где еще жили Федосья Яковлевна с сыном Алешей. Тетка была, быть может, не столь добродетельна, как иные родичи, но поистине добрая душа — всех жалела, вечно привечала убогих животных.
Павел Егорович подучал сыновей просить помощи у богатых таганрожцев («из гимназии за неплатеж исключают, а у папаши денег нет»). Он не видел в этом ничего зазорного и унизительного. Даже набросал для сына Антона образчик обращения к купцу Кобылину, у которого когда-то начинал торговую службу: «Если он откажет тебе, ты скажи, что папаша, мол, у Вас долго служил честно и добросовестно, за что его при таких обстоятельствах не нужно оставлять, за что и Вас Бог наградит». Кончались письма неизменным: «Молитесь и трудитесь!» А за этими главными житейскими и нравственными наказами вставало: благодарите и кланяйтесь; просите у богатых и сильных мира сего и не оскорбляйтесь отказом; не гнушайтесь малой милостью. Не раз сыновья слышали от отца: «Живите тихо, ведите себя посмирнее, любите ваших начальников и наставников, слушайте и отдавайте им честь и уважение».
