И все это было театром. По крайней мере, мне это казалось весьма театральным.
Большинство врачей говорило с психбольными как с непослушными детьми. И это, если задуматься, выглядело достаточно нелепо. Но в этом отношении было и нечто величественное.
Мы все были священнослужителями Безумия.
Поучали, читали назидания, размахивали руками, раздавали мелочь и сигареты, регулировали движение развеселившихся сумасшедших. И это походило на некий ритуал, происходивший утром.
Спешка, спешка, спешка.
Я стал так жить, потому что был молодым врачом. Я таким себя чувствовал. Здоровый, амбициозный молодой врач. Мне хотелось, ужасно хотелось принять эту весьма интересную жизненную позицию. Молодого, энергичного, амбициозного врача. И я спешил. Мои ноги становились сильными и мускулистыми, руки трещали в суставах, распираемые мощными сухожилиями, бородка была подстрижена, щеки выбриты, желания приличны и благопристойны… Я курил в кабинете в глубине мужского отделения, потом пил кофе и вносил исправления в разные декурсусы[8] в отделении реабилитации. Я входил в отделение и бежал трусцой по коридорам, а халат развевался за мной, как плащ тамплиера. Всадник без коня, к тому же склонный к полноте. Полой халата я подметал завшивленные койки больных, держал за руку умирающих стариков в отделении для престарелых. Пил коньяк с конфетами в кабинете доктора Карастояновой, потом быстро проносился по акациевой аллее, и я до сих пор удивляюсь, как на десятисантиметровых шипах не оставались ленточки от моего разодранного халата. Мое сердце было готово выскочить из груди, а я радовался, потому что говорил себе: хорошо, когда опытный психиатр слегка располнел, когда у него легкая степень гипертонии и немного увеличено сердце. Это придает ему дополнительный вес. Он становится похож на баржу, забитую оливковым маслом и книгами по психиатрии. И я дежурил, дежурил, дежурил. Торопился, торопился, торопился.
Только не знал, куда. Безумие вокруг меня такой спешки не требовало. А я спешил совсем независимо от него. Безумие было, как природа, а я напоминал скорый поезд, пролетающий на ее фоне. А случалось ли мне остановиться и задуматься об этих милых тихонях; об этих спокойно болтающих сумасшедших, которые провожали взглядом меня, летящего по аллеям? О них я вообще не задумывался. И не останавливался. Я спешил написать как можно больше заключений, прочитать как можно больше книг, потому что моей специальностью была психиатрия (и я-таки сдал конкурсный экзамен по этой специальности!), спешил провести еще больше обследований. Странно — психиатрические обследования происходят, когда долго, неторопливо и спокойно разговариваешь с больным. А я спешил. И как будто большинство молодых врачей были, как я. Сумасшедшие наблюдали за нами с улыбкой. Старые врачи тоже. А что если старые врачи и сумасшедшие слились в единое существо? В большого, живущего на дне больницы сома? Я не знал. И по-прежнему куда-то спешил.
Этим утром я спешил на осмотр в женское старческое отделение. Там я тоже работал. С доктором Сами.
Старый армянин, русский армянин — почти моего возраста: молодой и красивый мужчина, котяра, оказавшийся в мягком ковровом плену, долговязый и смуглый, как персидский князь. Он был моим начальником, и мы идеально понимали друг друга. Я спешил, он смотрел на меня своими томными, большими глазами с легким пренебрежением. Он был моим хорошим другом, как мне казалось. Иногда после работы мы вместе выпивали. Он, как русский воспитанник, пил водку, а я пиво, как поросенок без роду без племени.
И вот в мыле и бегом, как обычно случалось в эти дни и месяцы, я влетел в отделение, открыл дверь своей личной ручкой[9] и на бегу накинул халат. На этот раз спешка была абсолютно оправдана: в этот день мною было намечено два или три электрошока. По крайней мере, один из них должен был сделать я сам, поэтому и волновался. Чувствовал себя юным палачом, которому впервые выпала честь отрубить голову.
Эта ассоциация с отрубанием головы, если задуматься, не была совсем правильной, потому что мне довелось наблюдать, как от электрошока, с его дурной репутацией, чудесным образом выздоравливали безнадежные больные. Особенно депрессивные старушки. Такие, которые, оказавшись на дне старческой депрессии, отказывались есть, совсем переставали говорить и через неделю умирали — на самом деле, из-за обезвоживания и срыва иммунитета. А вот электрошок и правда их спасал. Лекарства — иногда, но он — почти всегда. Чудодейственное средство! Вот почему я спешил и был в чудесном, сумасшедшем настроении. Спустя какое-то мгновение я собирался пропустить через несколько маленьких, плешивых, поседевших головок сто вольт. И снова вернуть старушек к жизни, чтобы они прожили, сколько им отпустил Господь.
Вот так — я энергично шагал по короткому коридору к врачебному кабинету, вдыхая тяжелый запах, запах старости и запах смерти. И вдруг передо мной выскочила баба Инна. Она была поэтессой. И страдала от афазии. То есть, та часть мозга, которая отвечала за речь, у нее не работала. Она не могла составить фразу, не то что ее произнести. Похоже, ей было под восемьдесят. Если бы я заглянул в ее карту, то знал бы о ней больше.
Но я спешил. Хотя она мне нравилась. Мне бы хотелось как-нибудь поговорить с ней подольше. Чтобы я говорил, а она, голубоглазая, с чистым взглядом и маленьким личиком чертенка, молчала бы и хитро улыбалась. Баба Инна улыбалась очень хитро. Если бы я не так спешил, то, возможно, поразмышлял бы на эту тему. Порассуждал бы об эротичных мыслях, которые — глядя на ее улыбку, я почти был в этом уверен — прыгали, как сумасшедшие рыбки, в ее освобожденном от лишних предрассудков мозгу. Да, ее мозг был освобожден от ненужных напластований, как свежее очищенное яблоко, и формировал на ее лице такую сладкую веселость, что можно было подумать — перед нами девочка. Если бы не было коротких седых волос, сморщенного, как лежалое яблоко, лица и ног зябнувшего воробушка. И если бы она могла хотя бы чуть-чуть говорить. Но она не могла.
И я ей широко улыбнулся. Она тоже, в ответ. Баба Инна протянула мне руку, и я протянул свою отработанным жестом. Я спешил и попытался ее обойти, освобождаясь от рукопожатия. Но как только я вынул руку из ее ладони, я почувствовал что-то неприятное: что-то липкое на ощупь и вонючее лежало у меня в руке. Мне даже не нужно было на это смотреть. Я знал, что это было. Баба Инна в знак глубокой любви, освобожденной от предрассудков ее полуотмершим мозгом, дарила мне самое ценное. Свои какашки. Любовь — архетип. В легендах примитивных народов именно это является огромной ценностью, также, как и в детском мироощущении. Золото и какашки для освобожденного подсознания были одним и тем же. Ха-ха. «Привет, Фрейд, ну что ты скажешь?» — рассмеялся я и задумался, наклонившись над раковиной, чтобы отмыть руку. «Что бы ты сказал об этой чудесной психоаналитической притче, о символах, а, доктор Фрейд?» — смеялся я своему бородатому отражению в зеркале. Я был похож на самодовольного Фрейда в молодости. Но сейчас, отмывая ладони, уже не таким самодовольным. «Вот, получай, — сказал я себе, — награду за спешку. Спустись на минутку на землю, дерьмо ты эдакое», — добавил я и пошел к Сами. И рассказал ему о бабе Инне, а он меня с пониманием выслушал. Потом кивнул. И вздохнул.
