26
…Когда-то давно, по преданию, красавица-дочь знаменитого Казимира Гольшанского Мария, состоя в законном браке с престарелым молдавским господарем Иллеша, подпала, как это бывает, под чары безродного писаря приятной наружности и родила от него двух мальчиков-близнецов.
Обычно по тем временам обманутый муж долго не размышлял, а хватался за саблю и сплеча разрубал грешницу по вертикали на две половины.
Однако не зря же, по многим свидетельствам, старый Иллеша слыл изувером: у глупого писаря он великодушно отнял жизнь, а неверной жене – предварительно прокляв, подло подарил…
Мария с позором вернулась к папаше (родного отца не сравнить с обманутым мужем!).
Не раз, и не два, и не три Казимир отдавал замуж дочь, а только мужья ее мёрли и гибли – от страшных болезней, на войнах, в дворцовых интригах – или сами кончали с собой, а чаще бежали от Марии в ужасе, как крысы с тонущего корабля.
Благодать, подразнив, миновала Марию.
Сыновья, повзрослев, передрались до смерти.
Проклятье господаря Иллеши, похоже, работало, как швейцарские часы.
И дальше в роду Гольшанских, как назло, на протяжении четырех столетий рождались близнецы, отмеченные каиновой печатью.
Вот так частная вроде история об адюльтере со временем приобрела поистине библейский характер…
27
Ужас сковал Бездну крепче всяких цепей.
«И зачем это он объявился у нас? – размышляла она. – И для чего это с ним целых два взвода солдат с оружием наизготовку? И как вообще он их отыскал в этом забытом Богом и людьми белорусском местечке?»
Припомнилось ей, как они с ее милым лежали однажды в лесу на ложе из незабудок и смотрели, как над ними плывут почти призрачные перистые облака; а потом он ее целовал до самозабвенья, и она его целовала до забытья; потом он вдруг сел и заплакал, крепко ее обнял и воскликнул, что за мгновение с нею готов променять все княжества этого мира; и даже, сказал, что уже променял, в подтверждение чего продемонстрировал письмо брату Альгирдасу, в котором отрекался от трона во имя любви.
Ослепленная счастьем, тогда она даже не поинтересовалась, кому он доверил отнести послание брату…
И теперь появились эти двое – Альгирдас с Даяной!
– Вот кто был у него почтальоном! – со стоном выдохнула мать моя и повторила: – Даяна была ему почтальоном!
«Мама моя…» – несмотря на запрет, подумал я с болью.
– Это она, Даяна, соткала и раскинула смертельную паутину, из которой нам было уже не выбраться! – в отчаянии выкрикивала она, обливаясь слезами и брызжа слюной.
– И это под ее истерические выкрики командос из Северного альянса безжалостно поливали огнем и металлом Дикий хутор! – потерянно восклицала она, горестно мотая из стороны в сторону седой головой с трагически торчащим из левого глаза татарским ножом.
– И это они, чтобы ты знал, – горько рыдая, добавила она, – Альгирдас с Даяной перебили всю нашу большую и дружную семью…
Я молчал.
Я испытывал бурю эмоций, сравнимых с потопом или извержением вулкана.
Жаркие, страстные, путаные и полные непрощеной обиды откровения матери моей проникали в меня до костей, её боль отзывалась во мне жгучим сочувствием.
– Мама… – неожиданно для нас обоих прошептал я и робко, едва-едва, кончиками пальцев (чего прежде не дозволялось!) ласково коснулся кончиков её волос.
– Отомсти, сын! – горячечным стоном взмолилась она, сжимая мне пальцы.
– Непременно, мама! – так же взволнованно, срывающимся шепотом пообещал я.
– Немедленно поклянись! – тут же потребовала она.
– Я отомщу! Отомщу! – дважды клятвенно повторил я…
28
Удивительно все же устроена человеческая память: не обиды и слезы, но именно эта минута близости с матерью моей вспоминается мне чаще других…
29
По совокупности страшных деяний – зверского убийства несовершеннолетнего Галимуллы и тяжелейшего телесного увечья, причиненного собственной матери! – трибунал из двенадцати судей приговорил меня к смертной казни путем четвертования на Красной площади с последующей презентацией обрубков рук, ног и туловища в разных жилых массивах столицы.
Как было объявлено в приговоре: «…Чтобы всяким другим тварям впредь неповадно было»!
После распятия на кресте, колесования и сжигания на костре четвертование считалось четвертым по важности наказанием в СССР того времени и с наглядной очевидностью выражало отношение общества к детям, не чтущим родителей своих.
Казней первых трех степеней, как мне разъяснили, удостаивались особо выдающиеся поэты, писатели, религиозные деятели, врачи, генетики, кибернетики и прочая диссидентская сволочь; что же до зверских убийств, откровенного разбоя, мздоимства и казнокрадства – то за них карали, как правило, с большим пониманием и с меньшей яростью.
Месяц март стоял на дворе – одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.
Мне исполнилось полных тринадцать лет.
По сути, я был малолетним преступником и, как следовало из защитной речи адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда, мог бы рассчитывать на куда более мягкий приговор.
И даже с учетом тяжести совершенных деяний меня, к примеру, могли бы отправить для отбытия наказания в банальную исправительную колонию для несовершеннолетних или в одну из модных по тем временам психушек для особо неуравновешенных подростков; да, наконец, элементарно, в примитивную тюрьму, а не четвертовать.
– Не бывало подобного в истории юриспруденции! – со слезами на глазах свидетельствовал Борис Иоаннович Розенфельд.
От него же мне стало известно о роли матери моей в нашем судебном процессе.
Это она, с его слов, объявила судьям, что мне давно не тринадцать лет, как записано в документе о рождении, а полных восемнадцать, и что судить меня можно и должно без снисхождения, как это принято в СССР (неточность в метрической записи она объяснила, сославшись на Великую Отечественную войну, разруху и неразбериху).
Трибунал ей поверил – понятное дело, кому еще верить, как не родной матери!
– Вот зачем она так поступила? – тоскливо взывал и рвал на себе и без того негустые волнистые волосы Борис Иоаннович Розенфельд.
– И зачем же губить свое же дитя? – вопрошал он меня, уже не сдерживая рыданий.
– Да зачем вообще человека губить? – натурально недоумевал он.
И долго еще он умолял меня не держать зла и простить наперед моих судей, не ведающих, что творят…
