– Вставай. Уснул что ли?!
Может, и вправду, прикинуться? Нет – штыком проверять будут. До смерти не заколют – не положено, да только здесь любая царапина гнить начинает. Всего три недели прошло, как здесь, а кажется, что иной жизни и не было никогда. Не было скита в глухих лесах, не было узкой извилистой тропинки, по которой раз пять или шесть в году из чужого мира приходили последние дети древних богов… Уже не верится, что там, перед высоким крыльцом дома Кудесника, полукругом стоят милые сердцу Кумиры – сёстры-близнецы Жива и Навь, одна дающая жизнь, другая отпускающая из жизни, Даж, Прах, Чур и Волос, владыки четырёх стихий, и Род, владыка времени и продолжения жизни…
– Долго ещё на карачках стоять будешь? – Стражник, тот, что пониже ростом и с крысиными усиками, не дождавшись ответа, хватил его прикладом по пояснице, и руки соскользнули с края бетонного обломка, на котором догорал крохотный жертвенный костёр.
Последний язычок пламени коснулся бороды, и в нос ударил душный запах палёного волоса. Значит, жертву всё-таки удалось принести, и те муки, которые придётся вскоре принять, будут не напрасны.
– Вдарь ему ещё раз, – посоветовал усатый рослому, поглаживая ствол карабина.
– Нет уж. Тогда придётся его сразу в лазарет тащить, а он, поди, об этом только и мечтает.
Лазарет отличался от жилых бараков только тем, что там стоял стойкий замах карболки, вместо нар – полтора десятка железных кроватей, а ватные свалявшиеся матрацы были прикрыты замызганными простынями. Старший фельдшер, престарелый поручик медицинской службы, запрещал топить стоявшую в углу буржуйку, утверждая, что холод способствует личной гигиене пациентов – вши и микробы вымерзают, и лучшего способа дезинфекции никто ещё не придумал.
Просить пощады бесполезно. За малую мзду стражники вполне могли бы сделать вид, что ничего не было, но дать-то им нечего – всё, что с собой было, и немного денег, и золотую серьгу, отобрали ещё на станции, в местной комендатуре, пообещав не писать в протокол задержания, что он пытался скрыться с места преступления. А он и не пытался. Он и не заметил, когда успел преступление совершить. Просто двое городовых, зачем-то некстати вышедших из электрички, почему-то обратили внимание на сутулого бородатого человека, вышедшего из леса, и начал подтрунивать, что такой бородой только полы подметать в отхожем месте. Пришлось ответить. В комендатуре выяснилось, что он, Буй-Котяра, ещё и не гражданин, да и вовсе язычник. Два дня в волостной кутузке, потом скорый суд (господа присяжные заседатели даже совещаться не выходили – так пошептались) и шесть месяцев в колонии общего режима за оскорбление представителей власти при исполнении. Зачем было ради такого срока на севера тащить – уж совсем непонятно. Если у них общий режим такой, каков же строгий тогда?
– А может, его того… За неподчинение, – предложил усатый, передёргивая затвор. – Если в упор резинкой пальнуть, он и окочурится.
Предложение слегка запоздало – Буй-Котяра уже поднимался с колен, ощупывая подпалённую бороду.
– Давай, двигай! – приободрил его рослый. – Туда вон. Давай. – Он указал стволом карабина в сторону двухэтажного бревенчатого дома, где располагалась казарма стражи и кабинет начальника колонии.
Туда обычно нарушителей режима не отправляли, а меру наказания за подобные проступки прямо на месте назначал начальник караульной смены. Туда тащили только тех, кто особо отличился. Сумерки уже сгустились, и на территории никого не было, только лучи прожекторов неторопливо ощупывали тщательно выметенные асфальтовые дорожки, стены бараков, обрубки голых ветвей на деревьях, выстроившихся вокруг плаца. Три недели прошло – осталось пять месяцев…
Стражники почему-то ничего не орали вслед, не подталкивали прикладами, и это настораживало. Значит, рассчитывают оторваться, когда вокруг будут только слепые грязно-зелёные стены, освещённые тусклой электрической лампочкой, болтающейся под потолком на плетёном проводе. Значит, сна этой ночью не видать, а как только приблизится рассвет, его выволокут на плац и то, что останется, продемонстрируют прочим заключённым на утренней поверке – в назидание. Чтобы другим неповадно было в нерабочее время высовываться из барака…
Проходная комната, где стражники обычно занимались «внушениями», уже осталась позади, а команды «Стоять! Руки за спину!» почему-то не последовало. Скрипучая деревянная лестница ведёт наверх, от стены пышет жаром – за ней, наверное, топится печь, в которую, скорее всего, стражник швырнёт фигурки Седьмицы, которые приходилось вырезать из неподатливой берёзовой чурки заточенной о камень пряжкой от армейского ремня, найденной в горе мусора за соседним бараком. Как будто специально ждали, когда здесь Буй-Котяра появится, чтобы эту кучу хлама, копившегося годами, грузить на носилки и отправлять в кузов древнего грузовика, тарахтящего, как трактор, и смердящего своим выхлопом. Там, помимо обломков казённой мебели, валялись рваные противогазы, обломки каких-то приборов, обрывки ремней и шинелей, связанные в тюки. Странно было и то, что никто из заключённых не был здесь больше месяца, как будто всех прежних в одночасье выпустили на волю или пустили в расход…
– Стоять! Руки за спину! – наконец-то скомандовал один из стражников.
Тот, что пониже ростом, отдал помповое ружьё своему рослому товарищу, снял шапку, пригладил чубчик и почтительно постучался в дверь, обитую фигурной рейкой. Оттуда донёсся какой-то невнятный звук, похожий на мычание. Стражник потянул на себя дверную ручку, просунул голову в образовавшуюся щель.
– Привели, Ваш Бродь!
– Почему так долго?!
– А он снова… Того. Насилу нашли.
– Сюда его!
Верзила, стоявший сзади, толкнул заключённого в спину и запихнул его в дверной проём.
За столом сидел сам начальник колонии, штаб-майор Тихий, грузный, красномордый, с добродушной улыбкой на пухлых губах.
– Посади его. – Штаб-майор указал на стул, сиротливо стоящий справа от двери.
– Не много ли чести? – попытался возразить усатый.
– Поговори у меня, – ласково предупредил его штаб-майор, и Буй-Котяру тут же усадили. – А теперь оба за дверью подождите. И подслушивать не вздумайте.
– Извиняйте, Ваш Бродь, но он психованный, – предостерёг начальство рослый, но прочитав что-то нехорошее во взгляде щтаб-майора, поспешил удалиться, потянув за ремень усатого.
Когда дверь за ними захлопнулась, начальник колонии исподлобья посмотрел на заключённого и резко спросил:
– Номер?
– Девяносто третий, – наизусть ответил Буй-Котяра, пытаясь встать и стянуть с головы ушанку, как полагалось, если к тебе обращался любой гражданин начальник, пусть даже рядовой стражник. Встать у него не получилось, потому что помешала дрожь в коленках и боль в пояснице, зато шапку удалось скинуть исправно.
– Сиди. – Штаб-майор махнул рукой, дважды ткнул пальцем в клавиатуру и на его лицо упал синий отсвет от включившегося монитора. – Так… Самсон Лыко, по прозвищу Буй-Котяра, 46 лет, уроженец посёлка Курочки Кемской волости Тиверского уезда, житель Соборной Гардарики… – прочёл он, глядя на экран. – Оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей, сопротивление при задержании. Почему бороду не обрили?
