– Мария Биднелл, – пробормотал он.
Это имя раздражало и вводило в гнев – как напоминание о его низком происхождении и бесконечных унижениях, от которых он когда-то пообещал себе освободиться раз и навсегда. Ведь прежде чем стать великим Диккенсом, волшебным гением литературы, человеком, благородным во всех отношениях, он был просто Чарльзом Диккенсом, импульсивным, искренним и наивным до глупости юношей.
Мария Биднелл. Он помнит тот разговор с ее отцом-банкиром. Он приблизился к нему, находясь ниже его по иерархической лестнице. Но больше никогда Диккенс не совершал подобной ошибки. Его статус отныне определялся его уникальным талантом. Он даже отклонял приглашения самой королевы. Теперь он сближался с обществом тогда, когда желал этого сам и на собственных условиях.
Мария Биднелл, его первая любовь, ошибка, порыв необузданной души. Эта формулировка – необузданная душа – частенько приходила ему на ум как предупреждение, как страх и ужас, каким человеком он мог бы в реальности остаться. Он видел эти слова в кошмарах – начертанные на незнакомых домах, он находил их как непрошеных гостей в своих рукописях.
Мария Биднелл и ее семейство обошлись с ним как с трупом убитого врага, который можно пинать ногами, и это было настоящее глумление. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что был по заслугам наказан за то, что дал волю страстям, вместо того чтобы контролировать их. В конце концов, именно самоконтроль отличает истинного англичанина от дикаря.
Чего же ты хочешь, необузданное сердце, – спросил он себя в одном из своих романов. Но сердце ничего не ответило. Поэтому-то он и сковал его цепями, похоронил, запрятал поглубже. Только благодаря жесткому сдерживанию своих порывов он достиг такого успеха, а не свалился в пропасть, как это произошло с его отцом, кончившим долговой тюрьмой, или с его расточительными братьями. Только самоконтроль помог Диккенсу не стать дикарем, каковым, собственно, он себя и считал.
Стараясь отвлечься от ненавистных воспоминаний, он попытался вернуться к статье доктора Рэя с его каннибалами, но не мог. В голове крутилась только одна мысль, только одно имя. Через двадцать пять лет после всей этой истории Мария Биднелл, а ныне миссис Уинтер, наверняка выбравшая себе в мужья какого-нибудь прескучного господина – написала ему, и они отужинали в доме его друзей, обставивших их свидание с необходимой долей приличия и респектабельности.
Что же осталось от той любви?
Увядающая женщина, тонкие с подводкой губы, толстая бычья шея, стекающая к пышной груди в дряблых морщинах, походивших на трещины на изношенной лакированной поверхности. Она сильно раздалась вширь и дышала часто, как престарелый спаниель. Диккенс тогда обвел взглядом присутствующих и с двусмысленной улыбкой произнес:
– Миссис Уинтер – мой старый друг детства.
Когда-то он принял отсутствие ума и душевную пустоту Марии Биднелл за тайну, которую хотелось разгадать. Теперь же эта женщина, так унизившая его в юности, флиртовала с ним, называла его Чарли – боже, как это мерзко! Как отвратительны бывают человеческие создания! Толстая, глупая, стареющая особа, обрушившаяся на него со своей воркотней вперемешку с кокетливым хихиканьем. В итоге он совершенно охладел к ней, потеряв остатки былой привязанности.
Несколько лет назад он даже изобразил ее в одной своей книге «Дэвид Копперфилд», которая была очень личной для него. Он взял образ Марии, прописывая героиню Дору Спенлоу, на которой женится Дэвид. Сидя у себя в кабинете в это мрачное утро, стараясь спасти доброе имя мистера Франклина, Диккенс погрузился в собственные горькие, невыносимые воспоминания. Ведь когда он писал этот роман про свою жизнь, пытаясь идеализировать ее, чтобы безответная любовь оказалась взаимной, чтобы сделать мир таким, каким он хотел бы его видеть, именно тогда у него родился девятый ребенок, девочка, и он назвал ее Дорой.
Как же это было странно, как дико, когда через несколько месяцев он росчерком пера убил Дору из «Дэвида Копперфилда», и в это же самое время вдруг умерла его собственная малышка Дора. У Диккенса создалось жуткое ощущение, что реальный мир подлаживался под его воображение, чтобы злобно посмеяться над ним.
Было слышно, как по коридору с громким писком и визгом носятся туда-сюда, врезаясь в стены, его младшие дети. Диккенс встал и закрыл вторую дверь, которая и была поставлена для подобных случаев, когда ему мешали. Звуки семейной жизни стали тише и приглушенней, но Диккенс окончательно потерял нить мысли.
Отложив перо, он снова встал и подошел к книжным полкам, вглядываясь в корешки. И все продолжал думать: зачем ему сдалась эта Мария Биднелл? Сейчас он даже благодарен Богу, что ее отец был так предосудителен к нему. Потому что теперь у него, Диккенса, есть жена, есть женщины, живущие в его книгах, есть ночные литорины. Этого было достаточно. Должно быть достаточно.
Наконец Диккенс нашел книгу, которую искал. «Путешествие к Полярному морю» Джона Франклина. Пролистав ее, он нашел страницы, которые отложились в его памяти, и лишний раз убедился, что они как нельзя лучше окажутся полезными для выполнения его теперешней задачи. Оставим за скобками правдивость повествования, но Франклин умел писать куда лучше, чем этот бедняга доктор Рэй. Следовало признать, что Джон Франклин, вышедший из-под пера Джона Франклина, был столь же хорош, как и Оливер Твист, придуманный Диккенсом.
В нескольких абзацах сэр Джон описывал перипетии своей знаменитой экспедиции 1819 года. Несмотря на голод и смерть одиннадцати из двадцати членов экипажа, никто из оставшихся не утратил своего человеческого достоинства. Никто и не помышлял о каннибализме. Сэр Джон, например, съел собственные ботинки. Диккенс оживился: вот что такое настоящий английский джентльмен! Его диета – твердость характера, вареные ботинки и порядочность.
Одна мысль зацепилась за другую, и Диккенс начал записывать свой рассказ. Когда во время первой экспедиции Франклина закончились продукты и есть было нечего, охотник Микель из племени ирокезов предложил «чудовищную идею поддержать свое существование, питаясь мертвой плотью заблудившихся путников», или даже зарезать с той же целью пару членов собственной экспедиции. И тогда сэр Джон исхитрился убить этого негодяя выстрелом в голову – к вящему удовлетворению всех, прочитавших сию книгу, и тех, кому еще только предстоит ее прочитать, – добавил от себя Диккенс.
Перо его едва успевало за разгоревшимся воображением, животворный дух писательства бодрил. Вот как поступил этот человек! Вот каким он был! Сам же Диккенс мог жить, находить ответы и познавать самого себя только через повествование. В этот раз он словно присоединился к трагическому путешествию сэра Джона, погрузившись в неведомый мир мерзлоты, не выпускавший из себя ни одной тайны. И он подумал, что вот такие сильные духом люди будут стоически и до конца переносить все лишения, как и он сам будет тянуть семейную лямку. Сэр Джон никогда бы не совершил такой ошибки, как ирокез Микель, ведь тот был обречен на нее из-за своей расовой принадлежности. То была ошибка-страсть, и он, Диккенс, совершил такую же ошибку только по причине своего юного возраста. Разве он не вожделел вцепиться в чресла Марии Биднелл – точно так же, как какой-нибудь эскимос с радостью отведал бы от благородной лодыжки досточтимого сэра Джона? Но мудрость цивилизованного человека как раз и состоит в умении обуздать свои желания, отвергнуть их и растоптать. В противном случае англичанин окажется ничем не лучше какого-нибудь эскимоса или ирокеза по имени Микель.
