Книга Андеграунд - Сергей Могилевцев

Я так давно не пил, что очень быстро захмелел, и Вера Павловна с Алексеем оставили меня ночевать у себя. Это вовсе не входило в мои планы, поскольку я вовсе не хотел с ними сближаться, я просто хотел разведать обстановку, и понять, как мне надо себя вести с такими людьми, как Вера Павловна, которые не собирались читать мне мораль, и уж тем более воздействовать на меня каким-нибудь другим агрессивным способом. Переночевав у своих новых знакомых, я был вынужден нанести им еще два или три визита вежливости, и поневоле познакомился с их образом жизни, а также с некоторыми из их друзей. Вера Павловна и Алексей считали себя людьми современными, демократическими, верили в скорые перемены, и были на равной ноге со всеми: и со студентами, и с институтским начальством. Но мне такая демократичность была еще более чужда, чем недемократичность какого-нибудь большого чиновника. Я был одиночкой, отверженным миром, я вовсе не был ни хиппи, ни их раскованным студентом, держащим себя запанибрата с преподавателями. И уж тем более я не хотел, закончив когда-нибудь институт, работать на благо общества, становясь инженером, учителем, или врачом. Образование мне было необходимо для того, чтобы лучше ориентироваться среди подводных скал и течений, во множестве существующих в современном обществе, необходимо было для знаний, которые делали меня более независимым, чем необразованных и неспособных к самостоятельному мышлению индивидуумов. Образование мне было необходимо для мимикрии, для искусного притворства, для выживания, ибо я знал, что мой туннель, по которому я бреду в андеграунде, не закончится никогда. И вот сейчас, поддавшись на уговоры и чары Веры Павловны, я был вынужден общаться с ней и с ее миром, а также с их друзьями, которые ежедневно приходили к ним в их дом. Здесь было много довольно любопытных типов, как профессоров, так и студентов, некоторые из которых откровенно заигрывали со мной, а другие, наоборот, смотрели, как на мерзкое насекомое. Вера Павловна, разумеется, успела уже им рассказать про мою эпопею с семечками, и про то, как я заплевал половину метро, и многих это приводило просто в дикий восторг. Меня постоянно просили вновь и вновь рассказывать в малейших подробностях о том, как я покупал у грязных старух свои вонючие семечки, как мне постоянно не хватало денег, как быстро эти семечки заканчивались, и мне приходилось вновь и вновь подниматься наверх, чтобы пополнить их стратегические запасы.

– Предлагаю создать фонд помощи для Семена, и закупить у московских старушек несколько десятков мешков семечек, чтобы он действительно мог оплевать ими всю Москву! – с пафосом восклицал еще один доцент архитектурного института по фамилии Китайгородский. – Я искреннее ненавижу московское метро, в котором ездил всю свою нищую молодость, и воспоминания о котором сохраню на всю свою жизнь. Если бы можно было вернуть все сначала, я бы тоже присоединился к Семену, и вместе с ним оплевал и метро, и сытых московских обывателей, сидящих и стоящих в его вагонах!

– Ты сам стал теперь точно таким же сытым московским обывателем, – смеялась в ответ его молоденькая жена Любочка. – Ты теперь ездишь на своей личной машине, по почему-то ненавидишь метро, которое когда-то помогало тебе, нищему московскому студенту, прозябающему в безвестности и нищете!

– Протестую! – кричал в ответ Китайгородский, – я не обыватель, я современный интеллектуал! А метро я ненавижу потому, что это пошлость в самом высоком и последнем значении этого слова, ведь там, где слишком много народа, где махровым цветом распускается спешка и суета, не может вызреть ничего высокого и значительного!

– Так что же вы предлагаете? – спрашивал у Китайгородского маленький и тщедушный профессор Пырьев. – Взорвать это метро к чертовой матери вместе с теми миллионами пошляков, которые в нем ежедневно ездят?

– Ни в коем случае, – азартно отвечал Китайгородский, – пошлость слишком низка и ничтожна, чтобы бороться с ней такими радикальными способами! С пошлостью нужно бороться такой же пошлостью, как и она сама, и лучшее, что можно сделать, это ежедневно оплевывать ее семечками, как это придумал Семен. Поэтому я и предлагаю создать фонт помощи для Семена, чтобы он имел возможность покупать свои вонючие семечки не кульками, а целыми мешками, и не тратить время на то, чтобы подниматься наверх. Жертвую в этот фонд десять рублей, и надеюсь, что остальные сделают то же самое!

– Слишком мало жертвуешь, – опять засмеялась его молоденькая жена Любочка. – Учитывая, что ты только что получил премию за свой архитектурный проект дома на курьих ножках, то мог бы пожертвовать не десять рублей, а целых сто!

– Да, – поддержала ее Вера Павловна, – вы, Китайгородский, получили солидные деньги за свой дом на курьих ногах, и вполне бы могли дать в основанный вами фонд сто рублей. Мы с Алексеем, со своей стороны, тоже пожертвуем сто рублей, и думаю, что так же поступят и другие.

– Ну что же, сто, так сто, – недовольно ответил Китайгородский, вытаскивая из кошелька несколько синих бумажек, и кладя их на стол возле меня. – Во имя борьбы с мировой пошлостью я готов на некоторые жертвы, не очень, впрочем, большие.

– Это оттого, дорогой коллега, – ехидно заметил ему профессор Пырьев, – что в вашем доме на курьих ногах тоже заключена определенная доля пошлости. Дома должны стоять на фундаментах, а не на ногах, и, кроме того, один дом на курьих ногах в Москве уже есть!

– Неужели есть? – воскликнула Любочка. – Мне Китайгородский об этом почему-то не говорил!

– Это он сделал от скромности, – ехидно уточнил Пырьев, – потому что дом на курьих ногах давно уже стоит рядом с ВДНХ, и его хорошо видно с Проспекта Мира. Ваш Китайгородский вовсе не оригинален в этом своем проекте, и его давно опередили другие!

– Мои куриные ноги совершенно оригинальны, и не похожи на те, что стоят на ВДНХ! – возмутился Китайгородский. – На ВДНХ этих куриных ног много десятков, а у меня всего две, как у всякой нормальной курицы. Если уж воплощать идею в архитектуре, то воплощать в чистом виде, а не рисовать курице двадцать пять ног, вместо двух, которые ей подарила матерь – природа!

– Или Господь Бог! – уточнил Пырьев.

– Я атеист, и не верю в Бога, – заявил Китайгородский. – Я верю в матерь – природу, и беру свои архитектурные идеи только лишь у нее!

– Пусть так, – сказала Вера Павловна, – но я все же хочу защитить Семена, поведение которого в московском метро не пошлое, а основано на высокой и чистой идее!

– И что же это за высокая и чистая идея, заставившая вас, Семен, оплевать половину Москвы? – патетически, подняв брови вверх, спросил у меня Китайгородский.

– Идея неприятия того мира, который существует наверху, мира успешных и довольных жизнью людей, который они временно принесли с собой вниз в метро, – ответил я ему. – Я одиночка, отвергнутый миром, и уже давно бреду своим собственным одиноким путем. Бреду своим собственным одиноким туннелем, который не кончится для меня никогда. И, кстати, я плюю вовсе не на метро, которое глубоко созвучно моему внутреннему миру, а на людей, которые временно спустились в него, и вскоре его покинут. Я плюю на людей, которых искренне презираю, и демонстрирую свое презрение с помощью семечек, которыми оплевываю пассажиров. Но это занятие мне уже надоело, и я вскоре оставлю его. Поэтому можете забрать назад свои деньги, они мне не нужны, мне вполне хватает того, что дает на мелкие расходы Евгения.