Радмила блаженно вздохнула и неожиданно привалилась всем телом к Ипатову-младшему. Лучшей опоры в данный миг ей было не найти.
* * *
— Скажите, но только честно, я много вчера наговорила глупостей? — Радмила отказывалась сесть в машину заехавшего за ней Феликса, требуя правды, которая наверняка окажется отвратительной.
Шампанское — это зло.
Феликс оперся на распахнутую дверцу и многозначительно сверкнул агатами. Пакостная улыбочка была тут как тут. Радмила сжала кулаки.
— Наговорили мало, наделали — достаточно, — Ипатов щедро сыпнул солью на открытую рану.
Радмила сморщилась. Она опустила ресницы и поинтересовалась:
— Контракт со мной уже расторгнут?
— А вы этого очень хотите? — усмехнулся Феликс.
Агатовые глаза вскользь отметили знакомый беспорядок ее прически: множество прядок выбились из заплетенной на скорую руку французской косы, свободно реяли вокруг бледного лица и норовили попасть в глаза. Губы, лишенные помады, казались суховатыми, покрытые трещинками. Ни малейшего намека на пудру — золотистая россыпь веснушек явственно выступала на носу и щеках. Ресницы чуть тронуты тушью, которая за день успела отпечататься под глазами.
А глаза… Глаза звали в зачарованный мир.
Хочет ли она расторжения контракта? Радмила не знала. Сегодня не знала.
Не будет контракта — будет привычное спокойствие. Будет привычное спокойствие — не будет Ипатовых, старшего и младшего. А они так прочно засели в ее душе, что любая попытка вырвать их обернется большой кровью и сильной болью.
Она решила не отвечать на вопрос и перешла в наступление:
— А с какой стати вы вообще сегодня за мной приехали, если съемки начнутся только завтра? Сроки контракта я помню преотлично.
Феликс неопределенно кивнул и посмотрел на небо. Радмила тоже: на нем висели взбитые облака, подкрашенные синими чернилами.
— Я вам вчера кое-что пообещал и приехал выполнить обещание, — негромко произнес Феликс, не отрывая глаз от неба.
— Пообещали? — Радмила сдвинула брови к переносице.
— Да.
— И что же?
Ипатов перевел глаза на нее. Лицо при этом у него потемнело и сделалось загадочным-загадочным. Даже нос. Радмила с подозрением уставилась на этот загадочный нос. По спине вниз по позвоночнику тонкой змейкой вилось предчувствие, от которого немело все тело.
Ипатов, разумеется, не признался. Он только молча кивнул на машину — дескать, садитесь, милейшая. Милейшая не милейшая, но Радмила села. Предчувствие уже холодило ступни.
Феликс привез ее в ресторан на набережной — маленький зеркальный дворец с восхитительным видом на атласную водную гладь.
Радмила никогда не ужинала в ресторанах. Она вообще не заходила в них и не пила там кофе, не лакомилась матлотами и гусиными паштетами, не пригубляла дорогого вина, не тянула задумчиво через трубочку коктейли с фантастическими названиями. Рестораны она обходила стороной, потому что в них нужно сидеть с кем-нибудь. Эти заведения не для одиночек. Для них существуют крохотные домашние кухни, где в раковинах громоздится немытая посуда, где скрипучие табуретки и у каждой чашки — какой-нибудь дефект.
Она вперилась в вазочку с розовыми бахромчатыми салфетками, хотя должна бы смотреть в раскрытое меню. Но в том меню понаписали такого, что ей в глотку не полезет. Вообще, наверное, ничего не полезет, когда напротив сидит Ипатов-младший, от одного вида которого у нее кровь густеет.
— Я не хочу есть, — объявила она, наконец, а желудок протестующе буркнул: он ненавидел ложь.
— А я — очень даже хочу, — невозмутимо отозвался Феликс и сделал заказ на двоих.
Обещание выполнить обещанное щекотало нервы. Радмила плохо помнила, что Феликс конкретно ей посулил, но ясно, что не златые горы и не кругосветное путешествие. Неизвестность рождала дрожь.
Радмила ждала. В процессе ожидания принесенный кокиль из креветок удачно перекочевал в желудок, туда же отправился греческий салат и чай с пирожным. Для всего нашлось место, все удачно улеглось.
На Ипатова она старалась не смотреть, между тем он весьма интересно рассказывал про искусство фотографии, умудряясь при этом есть с завидным аппетитом.
— Скажите, а чем фотомодели отличаются от обычных девушек? — вдруг спросила Радмила, удивляясь самой себе и тому, что происходило у нее внутри (не в желудке, конечно же).
— Ну, это вы мне должны поведать, — пожал плечами Феликс, звякнув вилкой.
— Почему я?
— Потому что вы теперь — фотомодель.
— Да ладно. — Радмила фыркнула. — Я — форменный кошмар в прекрасном мире фотомоделей.
— Вам, Радмила, неизвестен этот мир, — серьезно качнул головой Феликс. — Те кошмары, которые существуют в модельной вселенной, страшнее, чем вы себе представляете. И вы не кошмар, а всего лишь глазастое исключение из правил фальшивого прекрасного.
Радмила раскрыла рот. Она и вообразить не могла, что Ипатов-младший может выражаться столь… столь… столь…
Но прозвучал ли в речи комплимент или же это была окрашенная в теплый тон издевка, она не поняла. Но слова тронули каждый ее нерв.
— Вы только посмотрите на меня, — вздрогнула ресницами.
— Смотрю…
Мир вдруг стал маленьким, как старинная табакерка. Стены вплотную приблизились к столику, макушки упирались в опустившийся потолок. В табакерочном мире было очень тихо, и ничто не нарушало гармонию благословенной тишины.
Между ними — всего лишь столик, но и он, похоже, уменьшился, потому что смотрящие на нее агаты казались чересчур близкими.
Потом она сошла с ума.
Стремительно.
Она безумными невидящими глазами смотрела, как Ипатов расплачивается по счету, поднимается, подхватывает ее под руку и уводит из ресторана. Он ничего не говорил — она ничего не видела. Следовала за своим длинноносым поводырем покорно и безропотно.
Вечерняя набережная полнилась праздной гуляющей публикой, но эта публика тем не менее находилась в другом измерении. Существовала параллельно, и никоим образом не пересекалась с двумя людьми, которые замерли у гранитного парапета.
Мир стал Феликсом Ипатовым, или, наоборот, Феликс Ипатов сделался целым миром. Но кроме этого человека с агатовыми глазами, которые прожигали насквозь, сейчас для Радмилы никого не существовало.
Она положила руки ему на плечи, погружаясь в матовую агатовую бездну. Феликс прижался к ней, обхватывая руками, наклонил голову, его щека коснулась ее щеки, и наметившаяся за день щетина чувствительно коснулась разгоряченной скулы. Где-то у уха шевельнулись теплые улыбающиеся губы:
— Я обещал вас поцеловать. Чтобы вы этот поцелуй почувствовали и запомнили. Чтобы он не стал ошибкой, о которой жалеют, протрезвев.
