— Здравствуйте, — поздоровался я. — Так вот я хомячком интересуюсь…
— Фомой Фомичом? — спросил толстый мальчик.
— Да. А вы знакомы, что ли?
Толстый мальчик одарил меня выразительным взглядом:
— Что ли!
— Был он у нас, был! — пискнул снизу худой мальчик.
— К Маман заходил вчера… — сказал тот, который с трубочкой.
— Как хорошо! — обрадовался я. — Так я пройду? С вашей мамой переговорю?
— Проходи, чего уж там, — разрешил толстый мальчик. Похоже, он из всех мальчиков был самый главный.
Меня повели в комнаты. Шел один худой мальчик, остальные сидели на нем и продолжали заниматься ерундой. Толстяк сидел сверху, смотрел в калейдоскоп и командовал:
— Правее, правее держись! Слева по курсу несгораемый шкаф!
Благополучно миновав этот шкаф, мы оказались в маленькой комнате. На полу, потолке, стенах и предметах интерьера стояли и висели разные светильники. Столько много я не видел даже в магазине «Гипермаркет», а он У нас в Барнауле самый крупный. Было душно.
Посередине комнаты стоял высокий деревянный стул, на котором сидела по-турецки худая и скуластая женщина. На ней были гигантские очки с толстыми стеклами, на голове — бигуди, а во рту одуванчик. В комнате было очень жарко — я сразу вспотел — и пахло… сами уже знаете кем.
— Маман, он по вашу душу, — сказал толстяк.
— Ну, чего встал? — невежливо спросила у меня женщина. — Садись, раз пришел.
Я огляделся по сторонам — сесть было не на что, и поэтому я сел прямо на пол. Он был застелен газетами.
— Флорентийский предупредил, что ты явишься, — процедила сквозь зубы женщина.
— Правда?! — я так обрадовался!
— Кривда.
— Он мне что-нибудь передавал? — с надеждой спросил я.
— Нет.
— Совсем-совсем ничего?
— Совсем-совсем.
Я так расстроился… Был, предупредил и ничего не передавал… Это так на него не похоже…
— Он, кстати, плакал тут, — вдруг сказала женщина.
— Плакал?!
Услышанное не укладывалось у меня в голове. Фома Фомич всегда такой сдержанный. Почему он плакал?
— Почему он плакал? — спросил я.
— По кочану и по кочерыжке.
Это, наверное, по тем, которые остались у него в домике, ага… Фома Фомич очень любит капусту. Что же он — голодный? У меня даже сердце защемило от жалости. Я представил себе плачущего голодного Фому Фомича и…
— Флорентийский сказал, чтобы ты его не искал. Между вами все кончено.
Не может этого быть! Я не поверил этой женщине с одуванчиком! Фома Фомич на такое не способен! Женщина лжет, я сразу это понял.
У нее глаза бегают…
— Какой у вас стул красивенький, — похвалил я. — Венский?
— Это не стул, а насест.
— Насест? А вы разве кого-то высиживаете?
— Я — да, — женщина в первый раз улыбнулась. У нее не оказалось переднего верхнего зуба. — Близнецов.
Я оглянулся на мальчиков — они так и стояли башенкой, только уже Пизанской. У всех у них были очень скуластые и серьезные лица.
— Вы высиживаете близнецов? — переспросил я и покосился на лампочки.
Ага, у них тут, кажется, инкубатор…
— Шестые сутки, не вставая. Так пить хочется!
Мне стало жалко эту женщину — многодетную мать. Семеро детей, вы только подумайте! И никто попить не принесет…
Я сбегал на кухню за водой.
— Спасибо, о Мальчик, — поблагодарила женщина, залпом осушив стакан. — Знаешь, ты на Фому Фомича не обижайся. Не со зла он так. Я-то вижу, что любит он тебя смертно. От любви и сбежал.
Как это? От любви разве бегают? Непонятно…
Я вздохнул. Похоже, Фома Фомич и вправду на меня сильно обиделся.
— Хочешь, я тебя одной важной вещи научу?
— Что? — я не поверил своим ушам.
— Яйца высиживать. Хочешь? — женщина смотрела на меня с нежностью.
Вообще, я не хотел. Но было надо. На всякий случай я переспросил:
— А это действительно очень важная вещь?
— Да.
Не скрою, высиживать яйца мне казалось странным для мальчика занятием. Но я не стал отказываться.
— Тогда хочу, — твердо сказал я.
— Высиживание яиц — это не просто неподвижное сидение на попе, — начала женщина лекторским тоном. — Высиживание — это трудоемкий процесс, в котором немаловажную роль, наряду с теплой попой, играет горячее сердце.
— Горячее сердце?
— С холодным сердцем ты никого и никогда не высидишь. Ну, разве что рептилию, крокодила там или ящерицу. А нам нужны человеческие Детеныши.
— Да, но мне всегда казалось, что это зависит от яйца. Кто его снес, тот и вылупится.
Курица, значит — цыпленок. Кенгуру, значит — кенгуренок…
— Чушь! Все зависит только от материнского сердца. Ты хочешь стать матерью?
— Я? Н-нет.
— Если ты хочешь стать хорошей матерью, то высиживай сердцем. Вложи в яйцо всю любовь, понял?
— Кажется.
— Вот смотри, — с этими словами женщина поднялась с насеста и вдруг…
— А-а-а-а! Похитили! — завопила она так, что закачались люстры.
На стуле лежало гнездо. Совершенно пустое гнездо из соломы и веточек.
— Мои близнецы! Их украли! — кричала женщина.
— Наших братьев похитили! — голосили мальчики. — О Мальчик! О горе!
Они попрыгали вниз и бросились обнимать Маман.
Мне стало очень жалко их. На моих глазах разыгрывалась настоящая семейная трагедия с похищением, а я ничем не мог помочь. Нужно было срочно что-то делать. И я сделал.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, я вынул из кармана два шарика — на одном было написано: «Это самое», а на другом: «Самое то» — и незаметно сунул их в гнездо.
Глава 11
Опять квартира № 20
— Позвольте, а это что, по-вашему? — спросил я у окружающих.
