Детство – это так сложно и серьезно, когда ты там, И так смешно и чуть грустно, когда ты уже не там. Витоли-Сергей
Я поднял голову, симпатичная молодая женщина, лет тридцать, может, и тридцать пять на вид, вряд ли больше, села на кровать и обняла меня. Я скользнул уже своим сознанием вглубь, решив, что сейчас я точно там не нужен и ничего мне не будет страшного от этого ухода. Правда, ситуацию в целом контролирую, потому как доверяй, но проверяй.
Сознание владельца больше не взбрыкивало, а только повторяло: «мама, мама» и плакало. Мне даже немного стыдно стало за него, за себя, все-таки шестнадцать лет – уже не такой и маленький ребенок. Хорошо, матерью это все воспринималось как должное, и она только повторяла – Сыночек, я с тобой, и все будет хорошо.
Потом подошел отец.
Вот это уже чувствовалось – мужик. Он дал носовой платок, велел вытереть слезы и стал расспрашивать уже по делу.
Что и как произошло у меня тогда?
Как-то пришлось буквально сразу вмешаться. Потому как осознание на полном серьезе собралось делиться и жаловаться: что уколы слишком болючие, что страшный массажист – изверг и садюга, и ему здесь совсем плохо одному и очень стыдно бывает от прихода нянечек с их утками. И главное, осознание ничего не говорило да и не собиралось, видимо, говорить по существу происшествия.
Перехватив управление, потому как эту белиберду я озвучивать не собирался в принципе, я четко и по-военному доложил, что, дескать, соскучился, откуда и слезы, извини, пап, не сдержался, вас когда увидел, и в общем, ничего, все нормально у меня.
Отец вник, потрепал по голове и обрадовал, сказал, что еще четыре дня, и меня они заберут домой. Чтобы я выздоравливал и все у меня будет хорошо, мол, поправляйся, завтра они еще зайдут ко мне с мамой. Фруктов никто не принес, оказывается, не было здесь такого обычая. Больным приносить еду не разрешалось категорически. Иногда, детям игрушки приносили, и то только с разрешения врачей, а еду никогда, потому как процедуры и прочее для всех разные.
Процедуры были, правда, у меня только вечером, укололи раз, и все на этом. Пришла давешняя медсестра и опять стала священнодействовать со своим стеклянным «ужасным» шприцом.
Я чуть было не спросил, почему не одноразовые, и осекся, потому как новое осознание, которое на этот раз подсказало вовремя: нет здесь такого, мол, это же дорого. Один шприц на один укол, а про пластмассу здесь ничего не было известно и совсем. Во всяком случае, пока копался в осознании, не нашел никакого упоминания, правда и осознание убогое какое-то, но другого нет и у окружающих не спросишь ни о чем, чтобы не спалиться при этом.
Кстати, стены все до половины окрашены краской какой-то, видимо, а потом выше побелены и вокруг пластика никакого точно нет.
На стене висела коробка деревянная с дырочками. Думал, воздухозаборник какой, потому как похож очень, но осознание пояснило, угу-угу, пояснило, после соответствующего мысленного пинка только: – Это громкоговоритель, новое веяние, еще не везде есть, по-местному «вещатель». Мама хотела к нам домой провести, но пока очень дорого для нас.
Из памяти Витоли.
«Обойдемся», – сказал, как сейчас помню, отец, а я ведь сильно просил тогда. Хотел перед Марти, своей одноклассницей, похвастаться и домой ее пригласить как-нибудь по этому поводу как раз. Правда вот похвастаться – это да, Витоли это может, а вот по части домой ее пригласить – это уже сильно затруднительно. Владелец тела был довольно стеснительный мальчик и с девочками ни-ни, даже и поговорить. В отличие от меня, подселенца, опытного ловеласа, правда с незавидной судьбой, если что. Но надеюсь, это все теперь для него, для меня, черт, как же разобраться-то в этом всем, для меня в прошлом.
Медсестра опять, видимо, хотела поймать на слабо и нарвалась на ответ подселенца – что «да, больно, но не боюсь, и колите, все равно ведь не отстанете со своим лечением».
На что она только хмыкнула и сказала: «Молодец, растешь, парень, а то развел здесь сырость, понимаешь, а сейчас действительно молодец».
Укол, в отличие от первого раза, действительно был мерзопакостный, и даже, видимо, бывшее там обезболивающее не сильно много помогало процессу. Правда, пользуясь новыми вновь открывшимися возможностями, я просто отдалил осознание чувствительности тела в осознание хозяина, то бишь Витоли, и в общем себя довольно неплохо после чувствовал, а хозяин пусть терпит, не хрен было зевать по сторонам тогда.
Поэтому даже немного после поболтал с сестричкой.
Спросил про погоду, про рыбок в аквариуме. Я видел в холле такие стеклянные кубы стояли большие и с зеленью внутри и только когда перешел к вопросу «А что вы делаете сегодня вечером?», медсестра с сомнением стала смотреть на шприцы и перещупывать свои микстуры. Наверное, думала, что же она такое мне уколола, если мысли пациента ускользнули ну совсем, прямо скажем, не туда.
Поэтому пришлось быстро закругляться. Я только просил ее приходить еще в следующий раз, но без этого дикого приспособления – показываю на стеклянный ужас устрашающего размера, лежащий радом с моим пусть и небольшим ужастиком, и кому это так не повезло, интересно. Лучше пусть будут горькие таблетки, чем это недоразумение, она с улыбкой пообещала мне подумать… если «мальчик» себя будет хорошо вести. Вот и думай, что она этим сказала или хотела сказать. Все оставшиеся четыре дня до выписки я провел в основном на массаже. На него я уже ходил самостоятельно, а не как первые разы – возили на каталке, такое титаническое сооружение из дерева, хотя и не без изящества. Даже стал делать зарядку. Тело мне досталось хорошее, ну молодое точно, но никакое не тренированное, и его надо, видимо, нагружать и нагружать хорошо. Попробовал растяжки, они получались, но чувствовалось, что тело это делает в первый раз и в общем заниматься еще и заниматься, одни ноги тренированы, спасибо болу, этому местному варианту футбола.
