А есть обычный вечер, сервированный стол. Его любимая жена, выходящая из кухни с белой небольшой кастрюлькой, разрисованной замысловатыми вензелями. Дочурка, переполненная за день детскими эмоциями и готовая водопадом обрушить их на него, сев на колени и обняв за шею.
Но дверь в детскую только слегка прикрывалась, а затем снова чуть открывалась в такт дыханию ребёнка. И Бойдов снова, ещё плотнее, зажимал ладонями уши, закрывал глаза. Сжимал свою голову с такой силой, словно пытался выдавить из себя всё, что услышал и увидел за последний час. А может, это было всего десять минут, или пять?
А может, весь последний год он именно так и слушал её? То, открывая, то закрывая свои уши и глаза. Не желая видеть и слышать то, что ему не нравиться. То, что он не мог понять, воспринять и почувствовать?
— Ты думаешь, это я сама? Нет! Ты меня толкнул на это своим невниманием. Незнанием меня. Как я ненавижу твои классические концерты Моцарта, Шуберта. Я всегда ненавидела это пианино. С тех пор как родители заставляли меня разучивать гаммы! А потом играть для тебя! Да! Я раньше была не такой. Да, я уже почти год снимаюсь в этом журнале, — говорила женщина, переходя по комнате от окна к серванту, потом к телевизору и снова к окну. Словно по-новому обследовала все эти предметы, пытаясь увидеть в них вновь появившиеся черты.
— Ну, ты же должен меня понять. Я не могу сидеть и ждать, когда окончательно увяну в этих четырёх стенах. Я не могу вечно ждать тебя с работы, готовить твои любимые первые блюда и наблюдать, как ты поглощаешь их, прося добавки. Как ты подносишь ложку ко рту, и застываешь думая о чём-то. А наша дочурка в это время рассказывает тебе свои маленькие радости. Ты всё время угнетал меня. Разве ты этого не понимал. И когда женился на мне. Ты, выпускник престижного вуза, с родителями дипломатами. Разве я не видела, как ты смотрел на меня? Смазливую глупую девчонку из провинции. Ты решил создать себе счастье! Милое гнёздышко под крылом папы дипломата. Как мне всё это противно! Эти сочувствующие взгляды. Эти лживые речи. А когда мы в Анголе пили коньяк до потери пульса, и ты нёс меня домой, говоря встречным, что у меня случился солнечный удар. Положил в кровать и целовал мои руки, лицо, шею. Я чувствовала лживость твоих поцелуев. Ты стыдился меня и презирал. Мне всегда не хватало тебя, твоего взгляда, твоего голоса. Когда ты в последний раз говорил мне, что любишь? Это была часть меня, которой мне не хватало. И ты не желал мне её дать. И что? Теперь, когда я стала единым целым и могу тебе это сказать, ты закрываешь глаза и уши. Ты боишься правды? Ты не видел моих новых колец с бриллиантами? Не видел новое манто, и норковых шуб? Где, по-твоему, я могла всё это взять? Да, я снимаюсь у Вилли Гротеску!
Бойдов вспомнил, что действительно обращал внимание на появляющиеся у неё драгоценности и меха. Но не придавал этому значения, думая, что она снимает деньги с их общего счёта. А стоимость вещей он не знает до сих пор. Это было ему ни к чему! Он в очередной раз открыл глаза и посмотрел на женщину, крепко прижав ладони к ушам. Он видел, как она бросалась по комнате. Брала в руки какие-то вещи, показывала ему, что-то говоря, и ставила на место. Затем вынесла из спальни свои шубы и бросила их на диван. Снова пошла туда и вернулась с кучей бархатных коробочек. Стала открывать их, выкладывая на стол драгоценности. Её рот не закрывался ни на секунду. Игорь подумал, что ни разу она не страдала таким красноречием. В голову пришло сравнение её с задыхающейся рыбой. Выброшенной на берег, и пытающейся глотнуть живительную влагу своим ртом, который она непрестанно открывала и закрывала. При этом махала руками как плавниками и виляла задом, словно хвостом, продолжая трепыхаться в замкнутом пространстве комнаты.
В очередной раз, когда он открыл глаза и уши, увидел стоящую рядом дочку. Она была в белом, словно ангел, платьице и, повиснув обеими руками у него на плече, тихо спросила:
— Папа, тебе плохо? Прости!
Но в этот момент он услышал голос женщины:
— Да, мы с дочкой ездили в редакцию журнала и встречались с его владельцем. Он считает мои снимки очень перспективными и готов перезаключить контракт на более выгодных условиях. Тебе же всё равно как мы живём. Тебя не заботят ни мои интересы, ни дочкины. Почему у твоих ровесников уже есть дома на Лазурном побережье? Они летают в Монако поиграть в казино, посмотреть последние коллекции от Кутюр. А ты что-то бубнишь о международной обстановке, о своей незапятнанной репутации. Ручки боишься замарать? Так вот я не боюсь. Пусть все на меня глядят и платят денежки. Правда, доча? Ребёнок одобрительно кивал головкой с аккуратно приглаженными волосиками.
Бойдов не слышал, как закончилась речь женщины. Он повернулся к дочке и, взяв её за предплечья, с ужасом в душе спросил:
— Ты всё знала? — и после того как девочка молча потупилась, переспросил, — ты знала всё с самого начала?
— Я ей сказала, что это наш секрет. Подарок папе! — донеслось издали.
Слёзы навернулись на глаза Игоря. Всё оказалось в сплошном тумане: обстановка в квартире, эта женщина, девочка в его руках. Он уже не закрывал глаза и уши. Он просто ничего не слышал и не видел. Как за последнее спасенье в этом океане горечи и безнадёжности, он ухватился за две тростинки — нежные ручонки своей дочери такие тёплые и родные.
В тот же миг далёким эхом откуда-то, с песчаного берега, где задыхаясь от свежего морского воздуха вздрагивала в конвульсиях рыба, он услышал звук колокольчика переходящий в голосок ребёнка:
— Отпусти меня, отпусти! Ты плохой! Мама мне больно. Я хочу к Вилли! Пусти, я хочу к Вилли…Он хороший! Он всегда дарит подарки…
Глава 12. Вилинский
Владимир Вилинский волок к себе в кабинет на третьем этаже «двоих из ларца». Он тянул их за плечи, подёргивая то одного, то другого. Не давая им встать на обе ноги, обрести равновесие. Ему нравилось волохать их по деревянному скрипучему коридору, заставляя спотыкаться и подхватывая, когда они начинали падать. Ему хотелось, чтобы они почувствовали, что и на их кожаную крутизну обвешанную золотыми цепями есть управа. И эта, начавшаяся волна беспредела, рождённая неконтролируемой демократией, имеет свои границы.
Владимир вспоминал, сколько же он перетаскал такой тяжести за тридцать лет службы. Правда, раньше, когда он был участковым, кабинет его находился на втором этаже. Время было совсем другое. Милицию уважали. Можно было зайти в пивной бар, где была драка или грабёж, показать пальцем на посетителей и сказать, чтобы они пошли с ним. Не было случая, чтобы кто-то отказался. Шли гуськом за Вилинским по проспекту, дорогу переходили, где положено, и снова шли прямо до отделения. А бабульки, видя этакую процессию, кулачками бледными вслед грозили:
— Так их, Владимир Борисович, разберитесь с прохвостами!
Смешно, что через пять лет законы останутся те же. Люди, как их не знали, так и не будут знать. Но слушаться никто не будет! Не то, что не придут, кружкой с пивом запустят в представителя власти. Перестройка! Надо будет машину вызывать да ещё постовых, которых останется только два! Раньше их было двадцать.
