Идиллия (еще одно слово, чрезвычайно популярное в те дни), впрочем, вскоре была грубо нарушена. К юным красавицам постепенно стали примешиваться трансвеститы. Вокруг стройной Останкинской башни, затянутой в ажурный чулок Эйфелевой, стали прогуливаться крашеные мужчины в узких женских пальто, из-под которых торчали кривые красные ноги с кожным раздражением от бритья. Надо ли говорить, что к этому времени Останкино стало культовым местом? Надо ли говорить, что началось ужасное?..
Вслед за придатками девушек начали страдать лица трансвеститов, и не от природы, а от рук человеческих. Трансвеститы довольно быстро были разогнаны крепкими парнями в беретах, и бабушкам с хоругвями ничего не досталось. Есть известный закон: идейная близость выявляет родство стилистическое. Сохранилось несколько интервью с прохожими, поясняющих эту мысль.
Корреспондент подносит микрофон ко рту парня в берете (тот морщится от слова «интервью») и спрашивает, как он относится к этой оригинальной и дерзкой идее – создать антропоморфный архитектурный образ, объединив две известные башни в одну постмодернистскую, нагруженную культурными смыслами конструкцию. Парень мучительно формулирует что-то про себя, несколько раз оборачивается в сторону башен (он стоит к ним спиной), затем с ненавистью смотрит в камеру и отвечает:
– Блядство это все. Блядство.
– Что, простите? – уточняет корреспондент. – Эти молодые люди, переодетые в женскую одежду, вызывают у вас такое неприятие?
– Да хуй с ними, с пидарасами, – устало, сокрушенно машет рукой парень. – Башни ваши – блядство.
Ролик обрывается.
Другое видео значительно короче. Гневная старушка ритмично плюет в сторону башен и выкрикивает как заклинание:
– Блядство! Блядство! Блядство!..
Конечно же в эфире всего этого не было; ролики были слиты в Интернет самими телевизионщиками.
Рискнем предположить, что десантники и бабушки с хоругвями были единственными социальными группами, у которых Эйфелево Останкино (возьмем это не уклюжее определение в качестве рабочего термина) вызывало лишь недовольство. Все остальные москвичи поначалу были рады башням.
Часто в те дни можно было наблюдать удивительные картины: в освещенных окнах многоэтажек счастливые раскрепощенные пары, вызывающе отдернув шторы, вовсю предавались французской любви. Женщины поскромнее, наблюдая в соседском окне, как энергично покачиваются взад-вперед силуэты коленопреклоненных девушек, никак не могли решить для себя, красиво это или уродливо, стоит попробовать или нет, а неуверенные в себе мужчины пытались на расстоянии прикинуть, так ли уж они неполноценны. Магия любви передавалась будто по морозному плотному воздуху, и нередки были случаи, когда двое одиноких соседей, несколько лет здоровавшихся возле лифта – он починил ей кран, она пришила ему пуговицы на рубашку, – вдруг одновременно выходили на площадку и, как школьники, стояли друг против друга, опустив взгляды. Последующая близость была настолько бурной, что люди забывали предохраняться, перейдя к классическому соитию, и не иначе как этим объясняется всплеск рождаемости, наблюдавшийся в ноябре того же года.
Но любое трогательное явление может неожиданно показать свою оборотную, карикатурную сторону. Ближе к лету московские проститутки вывели на рынок новую актуальную услугу. Клиенту предлагался уличный минет в антураже насаженных одна на другую маленьких башенок. Подобные сувениры пользовались популярностью у москвичей и туристов из Франции, но как только развлечение стало модным, башенки исчезли с прилавков – до сих пор эта тридцатисантиметровая тоненькая игрушка считается редкостью. После завершения основной программы клиенту за дополнительную плату предлагалась экстремальная сексуальная практика с использованием башенок (Останкинская была полой внутри, а на кончики обеих моделей можно было устанавливать специальные насадки, оперативно завозимые в московские секс-шопы из Германии, где их со страшной завистью к европейским и русским коллегам изготавливали). В полицию с самого верха поступило неформальное, но строгое распоряжение: обычных проституток, не предоставляющих новую услугу (таких было мало), не трогать вовсе, зато уличные минеты истреблять безжалостно и энергично. И озадаченные московские пэпээсники прочесывали ночные улицы, огороженные частоколом слипшихся парочек, и сотнями увозили проституток и заодно клиентов в участки, но от этого становилось только хуже: экипаж приехавшего автозака обнаруживал, что разнополые дежурные тоже заняты французской любовью с участием все тех же проклятых башенок, и вскоре участок наполнялся криками, стоном и смехом, и в общем бесстыжем гвалте уже трудно было разобрать, где сотрудники, а где – задержанные. Комнаты детей полицейских были завалены конфискованными игрушками, и когда жены и матери узнавали, откуда они, то с негодованием пытались выкидывать, но перед самым мусоропроводом у них вдруг сладко мутилось в голове, приходили странные мысли, и игрушки возвращались в квартиры, где тщательно мылись с мылом и использовались по назначению, никак, впрочем, не подразумевавшемуся их производителями. Множество измен, обвинений в распутстве и, наоборот, сексуальной зажатости разрушали семьи полицейских; но немало было и тех, кто впервые познал настоящую близость, страсть и доверие.
Мощно и прихотливо разросся рынок женского нижнего белья и обуви: носить простые сетчатые чулки, неточно подражающие узору творения Эйфеля – Поташевича, стало уже не модно. Дизайнеры разработали массу фасонов темных чулок и колготок с принтами, изображающими парижскую башню; тонкие телесные варианты имитировали голую ногу с бледной татуировкой в виде Останкинской. Вошли в обиход трусы с бантиками в форме двух крошечных переплетенных башенок. Застежки бюстгальтеров повторяли известный мотив, причем весьма оригинально: выступы на концах обеих матерчатых лямок делались металлическими, и они заменяли ушедшие в прошлое крючочки. Шпильки модных туфель обыгрывали ставший классическим образ. Бантики на балетках… впрочем, этот трогательный маркетинговый проспект можно продолжать бесконечно.
Мало кто из телезрителей понимал, что он наблюдает змею, кусающую самое себя за хвост: Эйфелево Останкино транслировало само себя, инструмент стал продуктом, средство – целью. Репортажи на фоне башен и панорамные съемки конструкции потеснили в сетке вещания даже самые популярные ток– и реалити-шоу. Стальной сетчатый каркас создавал помехи, и по экранам телевизоров ползли ажурные полосы, словно кто-то накинул на изображение увеличенную во много раз шелковистую паутину. Кроме того, отмечали самые чуткие, если не шевелиться и задержать дыхание, можно было услышать, нет, скорее почувствовать самой поверхностью мозга не то свист, не то гул, космический сквозняк, успокаивающий и наделяющий прохладной решимостью сделать все, что прикажет, нет, мягко посоветует находящийся в это время в эфире человек. К счастью это или нет, но акулы российского шоу-бизнеса не успели толком узнать об этой особенности вещания, и трагических последствий удалось избежать, если не считать всплеска промискуитета в молодежной среде и некоторого учащения случаев регрессии у больных шизофренией.
Вскоре обычное вещание прекратилось вовсе, и в отравленном воздухе над столицей безжалостно и мощно разнесся настоящий Сигнал.
