Август, напротив, остался собою весьма доволен. Он стойко и вдохновенно оборонялся. Он был подсудимым, который оклеветан и вынужден отстаивать свое доброе имя. Его сестренка Филлис, которую мама называла «синим чулком», вечно разглагольствовала о правах простых людей. «Ну а я-то кто? – размышлял Август. – Уж кто меня проще?»
– Я свои права знаю, так-то вот, – твердо заявил он и важно добавил: – Меня бессовестно используют. – Эту фразу он позаимствовал у своего брата Лайонела (Филлис называла его «хлыщ»), когда тот говорил об одной девушке, в которую глупейшим образом втюрился.
– Бога ради, – сказал отец, – не строй из себя Эдмона Дантеса.
– Кого-кого?
– У меня такое чувство, что ты ни о чем не думаешь, – продолжал отец. – Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, мог бы предвидеть, чем все закончится.
– Я думал только о том, что может оказаться на другой стороне, – ответил Август.
– Интересно, в который раз эта фраза звучит как прелюдия к очередной катастрофе? – воскликнул мистер Свифт, адресуя свой вопрос одновременно всем и никому в отдельности.
– И что же оказалось на другой стороне? – не в силах сдержать любопытства, спросила миссис Свифт.
– Ну, этот… как его… – начал Август, перекатывая во рту грушевый леденец и соображая, что ответить.
– Случайно, не парик ли миссис Брустер? – спросил мистер Свифт тем судейским тоном, который ни у кого не оставляет сомнений, что ответ уже известен.
– Откуда я мог знать, что она носит парик? Смотрю – обыкновенный старый парик. Лежит себе, никому не нужен. Почем мне было знать, что миссис Брустер лысая? Ты ведь, например, не лысый, а парик носишь.
– В суде. Я ношу парик только в суде, – вконец расстроился мистер Свифт.
– Быть может, по чистой случайности тебе все же известно, куда собака могла утащить злополучный парик? – спросила сына миссис Свифт.
В этот самый момент Джок, слегка перемазанный вышеупомянутой зеленой краской, с заливистым лаем ворвался в комнату, и миссис Свифт…
– Господи! – простонал Тедди и швырнул книгу на пол.
Иззи украла его жизнь. Что за наглость! (В случае с краской он был вообще ни при чем.) Она сплела его жизнь заново, сделав из него совсем другого мальчишку, причем глупого, вечно попадающего в дурацкие истории. И была у него глупая, глупая, глупая шавка, уэст-хайленд-уайт-терьер, с ничего не выражающими глазами-бусинами. Картинки в книге были как из комиксов, что лишь усугубляло и без того скверное впечатление от повести.
Сам же Август был неряхой и оболтусом: ходил в кепке, нацепленной задом наперед, в глаза вечно лез длинный чуб, из кармана торчала рогатка. Книга вышла в твердом зеленом переплете, на котором золотыми буквами было напечатано: «Приключения Августа», а дальше имя: Дельфи Фокс, – такой вот Иззи придумала, с позволения сказать, псевдоним. Внутри красовалась дарственная надпись: «Моему племяннику Тедди. Горячо любимому и единственному Августу». Что за бред!
Но больше всего он досадовал на эту шавку. Вины ее в том не было – просто она напоминала ему о большой его потере, о собачке Трикси, которая умерла под Рождество. У Тедди и в мыслях не было, что она может умереть раньше, чем он, и крушение веры стало для него не меньшим ударом, чем сама утрата. Когда, окончив первый семестр, он приехал из школы-пансиона домой, Трикси уже не было: ее похоронили под яблонями, рядом с Боцманом.
– Мы хотели, дружок, чтобы она дожила до твоего приезда, – сказал Хью, – но уж очень она ослабела.
Тедди казалось, он не переживет эту потерю, и в каком-то смысле он ее так до конца и не пережил, однако через пару недель после выхода в свет «Приключений Августа» Иззи принесла ему в подарок точную копию «уэсти», на чьем дорогом ошейнике была выгравирована кличка: Джок.
Изо всех сил Тедди старался не привязываться к новому питомцу: в противном случае он бы не просто предал Трикси, но позволил бы окончательно превратить свою жизнь в бесконечный кошмарный вымысел. Все его старания, конечно же, оказались напрасными, и вскоре собака нашла дорожку к его сердцу.
Тем не менее Август навсегда остался источником тягостных переживаний.
В комнату вошла Урсула, подняла с пола книжку и принялась с выражением читать вслух:
– «„Это ведь Август?“ – шепнула мисс Сли на ухо мистеру Свифту. Шепот у нее получился весьма громкий: если так шептать, то люди, сидящие рядом, обычно оборачиваются и вопросительно на тебя смотрят».
Из чего был сделан Тедди? Не из улиток, ракушек и зеленых лягушек, но – что греха таить – из того, что копилось поколениями Бересфордов и Тоддов, чтобы среди зябкой осенней мглы слиться в одной заветной точке, на прохладной постели, когда папа ухватил золотистый канат маминых волос и не отпускал до тех пор, пока не переправил обоих на дальний берег. (Для этой истории у них было много эвфемизмов.) Очнувшись на палубе изрядно побитого супружеского парома, они были слегка ошарашены неожиданным пылом друг друга. Хью слегка откашлялся и пробормотал: «Как там глубоко». Сильви не ответила: морскими метафорами она была уже сыта по горло.
Однако песчинка уже попала в ракушку (эту фигуру речи Сильви придумала сама), жемчужина Эдварда Бересфорда Тодда начала расти – и росла до тех пор, пока он не появился на свет в преддверии Великой войны. Младенец блаженствовал в коляске, и единственным развлечением его был подвешенный к ее куполу серебристый зайчик.
Мама, подобно величавой львице, тихой поступью ходила по дому, охраняя благополучие своих домочадцев.
В отце таилась для Тедди какая-то загадка; каждый день он уезжал по делам, связанным с неведомым, чужим миром («Банк»), а однажды его призвали дела мира еще более значительного и далекого («Война»). Сестры любили Тедди, укачивали на руках, подбрасывали, целовали. Брат, который уже учился в школе и к тому времени успел много чего набраться, косился на него с ухмылкой, приезжая домой на каникулы. А мать, бывало, прижималась щекой к его щечке и шептала: «Ты из всех мой самый любимый», и он знал, что так оно и есть, и испытывал неловкость перед остальными. (Как хорошо: наконец-то узнать, что такое любовь, думала Сильви.)
Все были счастливы, – по крайней мере, так ему казалось. Потом пришло понимание, что не так все просто. Счастье, как и сама жизнь, сравнимо с едва уловимым биением сердца птицы, с быстротечным цветением лесных колокольчиков, но пока оно длилось, Лисья Поляна оставалась упоительной аркадией.
1980 «Дети Адама»
– Кушать хочу, мамуль.
Любуясь морскими далями, Виола не обратила внимания на эти слова. Разомлевший от зноя день клонился к закату.
– Отправляемся на пляж! – с воодушевлением объявил утром Доминик.
С таким воодушевлением, будто отдых на море способен каким-то непостижимым образом преобразить всю твою жизнь. Без его затей и дня не проходило, а осуществлять их чаще всего должна была Виола. («У Доминика столько идей!» – восхищенно смеялась Дороти, как будто в этом было что-то похвальное.) По мнению Виолы, без всего этого обилия идей людям жилось бы гораздо лучше. Она уже начинала уставать от жизни, хотя ей было только двадцать восемь лет. Двадцать восемь – этот возраст казался ей каким-то особенно бестолковым. Юной она уже вроде бы не считалась, однако и за взрослую ее никто не держал. Она выходила из себя оттого, что все учили ее жить. Но сама могла влиять только на собственных детей, да и то с постоянными уговорами.
