Отец Мартин действительно провел утро весьма приятно. Придя от обедни, он нашел у себя Самуила, и они беседовали часа два с лишним.
Ум, образованность и воззрения молодого еврея произвели на священника самое благоприятное впечатление. Когда, уходя, Самуил выразил желание сделать пожертвование на одно благотворительное дело, предпринимаемое аббатом, и оставил ему портфель с 30 тысячами форинтов, то пастор решил, что его обязанность спасти душу человека, обращение которого может быть так полезно церкви и бедным.
При входе отца Мартина Валерия хотела встать, но он быстро подошел к кушетке и сел рядом.
– Не вставайте, не вставайте, дитя мое! – сказал отец фон-Роте. – Как вы бледны и расстроены!.. По правде говоря, я хотел поговорить с вашим отцом, но его нет дома; тут мне сказали, что вы нездоровы, и я зашел к вам… Я вижу, что вас тяготит какое-то горе. Поведайте мне его. Кто может понять его лучше руководителя вашей души. Говорите же откровенно, и я надеюсь, что Господь поможет мне возвратить вам покой.
С детства привыкшая поверять своему духовному отцу каждую мысль, открывать ему все изгибы своей невинной, чистой души, Валерия высказала ему все, умолчав лишь о своей вчерашней проделке.
– Ах, отец, скажите, что мне делать? – закончила она, и слезы градом хлынули из глаз. – Я считаю своим долгом спасти отца и Рудольфа, а между тем боюсь погубить душу, выходя за еретика. Так как хотя он и решил оставить свою поганую веру, но я еще не знаю, в какое вероисповедание он перейдет.
Священник положил руку на ее склоненную головку.
– Дочь моя, отбросьте всякую тревогу, – сказал он кротко, – какая жертва может быть угоднее Богу готовности дочери пожертвовать своим счастьем, своей жизнью для спасения отца? Но сверх того я должен вам сказать, что велика будет ваша заслуга перед Богом, если вы похитите душу человеческую из мрака неверия. Я знаю несколько этого молодого человека; он одарен добрыми качествами, и, я думаю, ему недостает только познания истины нашей веры, чтобы сделаться достойным и полезным членом церкви и общества. Чтобы вас совершенно успокоить, скажу вам, что г-н Мейер уже обратился ко мне, зная, что я ваш духовник; любовь внушила ему желание просветиться нашим вероучением, и он хочет, чтобы я же его крестил; все, что он говорит, заслуживает полного одобрения. Не нам судить неисповедимые пути Господа, избравшего вас орудием спасения многих душ, так как я уверен, что этот урок удержит вашего брата на скользком пути мирских заблуждений. Поднимите же смело голову, дочь моя возлюбленная, так как то, что вам предстоит совершить, отнюдь не постыдно, напротив, это подвиг высокого самоотвержения, за который вы найдете себе награду в чувстве долга, свято вами исполненного.
Валерия опустила голову, и слезы полились из ее глаз.
– Да будет воля Божья, – прошептала она. – Благословите меня, отец мой, и молите Бога, чтобы он дал мне силы достойно вершить эту жертву…
– Сила Господня в немощных проявляется, – сказал пастор, вставая и благословляя ее. – Теперь, дитя мое, я повидаюсь с вашим отцом, чтобы переговорить об этом важном деле.
Оставшись одна, Валерия снова опустилась на подушки и закрыла глаза. Спокойствие сменило ее тревогу. Совесть ее, по крайней мере, была спокойна, ее досточтимый духовник, слову которого она слепо верила, сказал ей, что она совершает дело, угодное Богу, выручая отца и спасая душу еврея. Грозный призрак разорения и нищеты тоже навсегда отброшен, а старость отца и будущее Рудольфа обеспечены. На душе стало легче…
Но какая жизнь ожидала ее? Каково будет ее положение относительно ее жениха, ее мужа, о котором она иначе не думала, как с отвращением? Новая борьба, страшная и непостижимая для нее самой, загорелась в ее сердце. Ей казалось, что жертва превышает ее силы, а между тем она ни за что не уступила бы ее никому другому. Сцена ее вчерашнего свидания воскресла в ее памяти, и в душе ее то поднималась ненависть при воспоминании унижения, которое она вынесла, то смутная, непобедимая симпатия влекла ее к красавцу с огненным взглядом, упорная страсть которого произвела на нее магическое впечатление.
Приход Антуанетты прервал ее размышления, и они бросились друг другу в объятия.
– Все кончено, – прошептала Валерия сквозь слезы. – Добрый отец фон-Роте указал мне мой долг. Это замужество дело решенное.
– Если так, то я признаюсь тебе в том, о чем до сих пор молчала, боясь повлиять на твое окончательное решение. Теперь я расскажу тебе, что со спасением Рудольфа связано и мое счастье: он признался мне в любви, о моих же чувствах к нему ты, вероятно, уже догадывалась, и мы помолвлены.
Валерия покраснела от радости.
– Ах! Вот неожиданное счастье, которое приносит моя жертва! Спокойствие отца, счастье твое и Рудольфа, разве для этого не стоит пожертвовать моей испорченной жизнью!
Антуанетта, видимо, огорчилась.
– Дорогая моя, – нежно сказала она, – отчего же ты не допускаешь возможности счастья в будущем для тебя? Почему непременно ты будешь несчастна с Самуилом, раз он обратится в христианство?
– Ах, разве я могу жить с человеком, который внушает мне отвращение, выносить его ласки и быть счастливой?..
Она вздрогнула и закрыла лицо руками.
Подруга неодобрительно покачала головой.
– Ты преувеличиваешь, фея! Я видела вчера Мейера и сознаюсь, что ты составила о нем ошибочное мнение; он очень красивый молодой человек, и даже в чертах его лица нет ничего, напоминающего отталкивающий тип его расы. У него прекрасные манеры, изящная речь, а приняв христианство, он не будет больше евреем и сделается таким же, как и все другие.
Соображения Антуанетты окончательно успокоили Валерию, а после обеда вдвоем прежнее отчаяние сменилось восторженной решимостью.
Разговор подруг был прерван шумом шагов и бряцанием шпор.
– Вот наконец папа и Рудольф, – проговорила Валерия и поспешила навстречу графу, который остановился на пороге бледный, измученный.
Это был человек лет под пятьдесят, очень красивый, породистый и хорошо сохранившийся. Приятный в обществе, простодушно, хотя и безумно расточавший свое состояние, граф Маркош пользовался общей любовью, дети обожали своего снисходительного и ласкового отца.
Антуанетта подошла к Рудольфу и увела его в соседнюю комнату.
– Папа, папа, все хорошо, успокойся, развеселись и не горюй, – говорила Валерия, усаживая его на диван.
Граф не мог говорить и молча прижал дочь к своей груди.
– Дитя мое дорогое, – прошептал он наконец, – простишь ли ты своему недостойному отцу, который, не думая о будущем своих детей, довел их до такой ужасной крайности?
Валерия встала и, ласково гладя своими ручками его волосы, хотя седеющие, но все еще густые и волнистые, любовалась отцом с трогательным выражением чувства дочерней гордости.
– Мне нечего прощать тебе – доброму, лучшему отцу в мире! Разве ты виноват, что богато одаренный Богом, не можешь жить бедно, как какой-нибудь пролетарий? Нет, нет, ты ни в чем не виноват, все это устроила судьба; Богу было угодно, чтобы я спасла душу человека.
