Пока тот настраивал инструмент, Рануччо громко мочился в ведро у двери. С первыми нотами «Tiparti, cormiocaro» он застегнул штаны и подступил к Филлиде. Выкинув щеголеватое коленце, он закружил ее в вилланелле. Гаспаре – прямой и торжественный, как на придворном балу, – пригласил Менику. Онорио, смеясь, потянул с места Просперо, и они закружились по комнате.
Караваджо, перебирая струны, запел чистым низким голосом старую болонскую песню:
Расстанусь, милая, с тобой,
И слезы льют рекою,
Душа в разлуке с дорогой
Не ведает покоя.
Рануччо присвистнул и чмокнул Филлиду в шею. «Этот шут и под похоронный марш плясать будет», – подумал Караваджо.
Не покидай меня, душа,
Прошу тебя я богом…
Рануччо замедлил шаг и притянул Филлиду к себе.
А коль уйдешь – вернись, спеша:
Тебя влюбленный молит.
О, мне разлука смерть сулит,
Не покидай меня, душа…
Рануччо с Филлидой повалились на кровать. Она толкнула его на матрас, вскочила сверху и задернула занавеску.
Онорио притопывал и хлопал в ладоши.
– Играй громче, Микеле!
Караваджо постарался заглушить возню и хихиканье, доносящиеся из алькова.
Вскоре, покончив со своим занятием, любовники отдернули занавеску. Довольный Рануччо задремал. Филлида поправила декольте. Меника разложила в миски мясо для Гаспаре и Караваджо. Рагу благоухало мускатным орехом, гвоздикой и корицей.
– Что-то мне поэзии захотелось, – томно протянула Филлида.
Гаспаре поклонился.
– Ваше сердце валяется в постели, госпожа Филлида, но душа обращается за любовью и поэзией ко мне.
– Мне нужны твои стихи, а не околесица в духе Петрарки. Терпеть не могу этого старого плаксу!
– Слушайте, слушайте! – Рануччо хлопнул ладонью по стене.
Обескураженный тем, что даже куртизанка заметила плагиат, Гаспаре прокашлялся.
– Помните картину, которую наш друг Микеле написал несколько лет назад? «Амур-победитель»?
– Тот купидончик с лукавой улыбочкой? – Онорио раскупорил новую бутылку и поднес ее к губам.
Встав в эффектную театральную позу, Гаспаре прочел мадригал. В нем говорилось, что Караваджо изобразил на картине любовь точно как в реальной жизни, с самыми сильными ее страстями.
– «О, не гляди, любви опасен вид, Амур тебя стрелою поразит», – заключил он.
– Неплохо, – Онорио рыгнул. – Хоть сейчас в печать.
– Эти стихи вышли в Венеции два года назад, – Гаспаре оскорбленно подбоченился. – И книгу я тебе, между прочим, подарил.
– Что-то не помню.
Просперо толкнул его в бок:
– Это та, которой ты свой ночной горшок прикрываешь.
Гаспаре замахнулся было, но Меника его удержала.
Онорио ядовито усмехнулся:
– Что скажешь, Микеле, – поразила ли любовь твое сердце, как говорит наш друг, великий поэт Генуэзской республики?
Караваджо поставил гитару на пол. Глаза его расширились, словно он увидел в полутьме привидение.
– Любовь? – он потянулся к бутылке и надолго приложился к ней. – Вы и впрямь думаете, что меня воспламеняет любовь?
* * *
Утренние лучи вонзились ему в мозг, точно стилет незаметно подкравшегося наемного убийцы. Караваджо застонал.
– Нам пора, Микеле.
Он открыл глаза. В луче оранжевой зари плясала пыль. Он поднялся, растирая лицо ладонью, схватился за голову и охнул.
Онорио похлопал его по щеке:
– Ничего себе ночка, правда, cazzo?
Полог постели был задернут лишь наполовину. На бледной груди Филлиды виднелась яркая царапина – должно быть, знак внимания, оказанный ночью милым другом. Рануччо храпел рядом с ней. Просперо поднялся с дивана, почесал голову и вытер руку о штаны.
– Ну же, скорее, – махнул рукой Онорио. – Идем отсюда.
В прозрачном воздухе раннего утра еще не ощущалось смрада, который вскоре под жаркими лучами солнца начнет сочиться из всех щелей. Просперо послал воздушный поцелуй старухе, что тащила корзинку со смоквами на рынок Кампо де Фьори.
– Как можно в Риме чувствовать себя несчастным? – над рыжей бородой коротышки показались уцелевшие в трактирных драках редкие зубы. – Ну, кто рано встает, тому бог подает. Пошел я, парни. – И он зашагал к Корсо.
Онорио подобрал упавшую из корзины у старухи смокву, обтер о полу камзола и откусил половину.
– Ты не отдал долг, – обхватив Караваджо за плечи, сказал он.
– С этой попойкой совсем из головы вылетело, – Караваджо забрал у него остаток смоквы и сунул в рот. – Ладно, может, он тоже забыл.
– Микеле, я тебя не узнаю. Если тебя разозлить, ты иногда себя не помнишь, и, бог свидетель, за это я тебя не виню. Но не пытайся меня убедить, что ты хочешь драться с этим головорезом.
Караваджо натянуто улыбнулся:
– Чтобы принимать твои советы, друг сердечный, надо здорово умом повредиться.
– Сиди дома и работай, – Онорио взял Караваджо под руку. – Тебе деньги нужны? Я могу одолжить тебе десять скудо для Рануччо. Чтобы он от тебя отцепился.
– Денег у меня хватает, – Караваджо достал из-за пазухи кожаный кошель и встряхнул его. – Видишь?
– Тогда, Пресвятой Девой тебя молю, заплати этому ублюдку.
Губы Караваджо сжались, будто от боли. Он взял Онорио за локоть и улыбнулся:
– Твоя правда. Найду его днем на поле для игры в мяч и верну долг.
– Тогда до встречи на поле, – Онорио погрозил ему пальцем. – Ты же понимаешь, приятель: разве я смогу спокойно смотреть, как ты один воюешь против всего семейства Томассони?
– Понимаю.
– А я собираюсь в церковь Санта-Мария делла Консолационе. Каменщики должны заменить часть кладки. Лучше мне за ними присмотреть, не то начнут сбрасывать мрамор с холма, как преступников с Тарпейской скалы. Слушай, а пошли вместе? Поглядишь на мою работу.
Нет, я спешу домой – жду натурщицу. Ciao, cazzo. Во рту у Караваджо пересохло, в животе бурчало от голода. Миновав церковь Тринита деи Монти, он завернул в таверну Турка, осушил кружку слабого пива и спросил ломоть черного хлеба и половину луковицы. А выйдя на площадь у подножья холма, потер срезом луковицы хлеб – для запаха – и, энергично жуя, зашагал в гору по виа дель Бабуино.
Рим вокруг него просыпался. Широкоплечий старый плотник, с которого он писал святого Петра, перешел улицу, направляясь в свою мастерскую на виа Маргутта. Поудобнее перехватив ящик с инструментами, он помахал Караваджо рукой:
