И не важно, что я уже тридцать лет пишу ежедневно. Сегодня цензор твердит: «Да что ты вообще знаешь о том, как писать?» Одно я знаю точно: чтобы писать, не нужно ждать подходящего настроения.
Настроение писать – как и настроение заниматься любовью – в длительных отношениях роскошь, а не необходимость. Как и первая ласка может все изменить внутри, так и первая фраза, какой бы робкой и неуклюжей ни была, может пробудить желание двинуться дальше. У всех нас есть сексуальное влечение. И у всех есть влечение писать.
Влечение писать – основной человеческий инстинкт: желание называть, упорядочивать и, в некотором смысле, управлять переживаемым. Влечение писать, то первобытное ликование, что мы испытывали в детстве, когда учили буквы, из которых складывается наше имя, и слова, из которых состоит наш мир, в нашу безумную электронно-телефонную эпоху погребено под завалами.
Электронная почта помогает восстановить равновесие. Люди так любят электропочту, потому что любят писать. Более того, поскольку это мгновенный способ связи, он завлекает избегать своего цензора. Электропочта – писательство понарошку. Нечто случайное, странное, изобретательное. Нечто хулиганское и анархическое, как передавать записки на уроке. Электропочта соблазняет нас писать, потому что она не авторитарна. Можно отправить краткую записку, оборвать мысль на середине: «Продолжу позже». Электронная почта – близость без формальностей. Неудивительно, что она нам так нравится. Она дает нам расслабиться.
Писать трудно, когда нам кажется, что это не Дело Житейское. Когда замечаем, что, сами того не желая, стали придавать ему слишком большое значение, пора учиться договариваться. Я применяю подкуп: «Пишем двадцать минут, а потом можно посмотреть документальный фильм про Генри Миллера».
Элизабет, писатель и редактор детского издательства, договаривается с собой, разбивая планы на мелкие, выполнимые шаги.
«Когда у меня совсем нет настроения заниматься целым проектом, я говорю себе: «Просто включи компьютер и напиши один абзац. И вся недолга». Дописав абзац, Элизабет как правило обнаруживает, что он ведет к двум, к трем, и вот уже небольшой кусок работы сделан, потому что она слукавила, пообещав, что притязает лишь на самую малость.
«Я не говорю, что мой внутренний писатель – глуп, но обмануть и подкупить его легко, – смеется она. – Я говорю ему: “Всего десять минут”, – и пишу все сорок. Но и балую его тоже – готовлю ему горячий шоколад или покупаю красивые марки для писем, которые предстоит написать. Но самое главное – стараюсь, чтобы писательство ощущалось легкодоступным, будничным».
Моя мама писала каждый день. Я с детства наблюдала, как она выхватывала две минуты, пока варится кофе, еще десять после мытья посуды, пока дети играли на фортепиано и делали уроки.
Мама умерла в 1979 году. За несколько месяцев до смерти они приехала ко мне в гости в Лос-Анджелес. Я тогда только-только бросила пить, разъехалась с мужем, которого все еще любила, недавно родила ребенка и кое-как пыталась заниматься домом, в котором, помимо всего прочего, еще и успевала писать. Вернувшись домой, она написала мне письмо. Я храню его в ящике шкафа в спальне. Я храню его в своем сердце. В этом письме она говорила, что гордится мной, что мой дом показался ей вполне годным, и что ее особенно порадовало, как я справляюсь с родительскими обязанностями. Может, она все это говорила и по телефону, но запомнилось мне именно то, что она написала об этом в письме. Ей все это показалось достаточно значимым, чтобы написать.
Мама была прекрасным примером того, как красота и сила слова – ощутимый знак любви. У нее было семеро детей, и когда мы уехали учиться, она писала нам письма. А еще она регулярно писала своей свекрови, Мими, которая отвечала длинными пространными письмами, и своим сестрам, которые тоже часто отвечали. Письма покидали и навещали мамин письменный стол так же легко, как теперь электронная почта. Она не делала из мухи слона, а просто писала. Постоянно. Мама научила меня, что писать – это именно что Дело Житейское. Берись и все тут.
Если заниматься этим все время, хоть в настроении, хоть без него, это дает нам власть над собственными писательскими способностями. Так мы покидаем мир заклинаний, в котором стоим на скале одни-одинешеньки и вымаливаем у ветра вдохновение – теперь это просто, как взять молоток и забить гвоздь. Литературное творчество может быть и искусством, но в первую очередь это ремесло. Это просто и посильно, постоянно и предсказуемо, как работа по дому – разве это менее романтично?
Мой друг Ричард живет на Венис-бич[11]и на пляж ходит с блокнотом. Он каждый день плавает с дельфинами, возвращается, вытирается и садится писать. Привычка плавать помогает ему держать тело в форме. А привычка писать – ум. Он не торгуется с собой ни о первой, ни о второй. Не ждет настроения для заплыва в ледяном океане – или на странице блокнота.
«Я берусь за дело, – говорит Ричард, – и чувствую себя счастливее. Иногда не успеваю поплавать или пописа́ть – и это сказывается на всей моей жизни. Я становлюсь раздражительнее».
Благодаря этим привычкам Ричард приучил себя быть оптимистом. С каким бы настроением ни приступал к занятиям, оно – первый шаг к настроению еще лучше. «Я исправляю мысли делом», – говорит он.
Исправлять мысли делом – значит продолжать писать даже под вопли цензора. Продолжать писать, даже когда это кажется «неуместным» – потому что устали, расстроены, и еще целая куча разных «потому что», которые переменятся, стоит только дать письму вмешаться. Хитрость в том, как дать ему вмешаться.
В последнее время я часто общаюсь с Реджиной, прекрасной пылкой молодой писательницей – ее стихи приходят к ней неожиданно, уже идеально сформированные, как в чудо-родах из желтой прессы. («Я и не знала, что беременна, пока вдруг не родились близнецы!»)
Я говорила с Реджиной о том, как приглашать свои творческие беременности, как прислушиваться, когда что-то шевелится внутри, как звать свою музу на чай по расписанию, чтобы та проверяла, не сделалось ли письмо подопечной менее загадочной, более обыденной.
Реджина хотела бы писать больше, но боится потерять «волшебство» своих стихов, которые навещают ее, как тайные любовники.
Вижу Реджину, как себя саму в зеркале заднего вида, – много лет назад, еще до того, как обязалась писать регулярно и обнаружила, что мое творчество преданно мне не меньше, чем я ему. Романтично представлять себе, будто оно неуловимо и может бросить нас, когда пожелает, как любовник – то холоден он, то горяч.
Творчество – лампа, не свеча. Что-то внутри нас хочет, чтобы мы его написали, так же сильно, как и мы сами. Чтобы понять это, требуется время и терпение.
– А вы просто являйтесь на страницу, – советую я Реджине. – Авторучку к бумаге – и вперед, с того, что есть. Начните писать, и что-нибудь непременно появится. Это как щелкнуть выключателем. В сети электричество есть – потечет.
– Но мне ужас как не нравится то, что выходит, когда я так пишу, – отвечает Реджина. – Настолько неловко.
