Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
2 сентября, вечером, комендант Кремля Мальков приезжает на Лубянку, чтобы по решению ВЦИК забрать Фанни Каплан. Петерс подозреваемую не выдает. Мальков приезжает еще раз. Результат тот же. В ночь со 2 на 3 сентября Каплан все еще находится в здании ВЧК. В письме к своему другу Луизе Брайант Петерс так описывает свое состояние в ту напряженную ночь:
«У меня была такая минута, когда я до смешного не знал, что мне делать: самому застрелить эту женщину, которую я ненавидел не меньше чем мои товарищи, или отстреливаться от моих товарищей, если они станут забирать ее силой, или застрелиться самому».
3 сентября, утром, Ленин просит доложить ему состояние дел. Свердлов, опасаясь возвращения из Питера Дзержинского, решает поторопиться.
3 сентября, около полудня, на Лубянку приезжает Луначарский.
Анатолий Васильевич Луначарский был поистине трагической фигурой в стане большевиков. Русский интеллигент, сердцем принявший идею движения к справедливости и равенству, он усилием воли и насилием логики подчинил себя законам смертельной борьбы.
«Анатолий Васильевич дал мне урок русского языка, еще раз деликатно напомнив, до какой степени для моих товарищей я все еще “англичанин”. “В каждом из нас, – сказал он, – сидят двое: преступник – пере-ступник, и праведник – право-дник, судия… В тот день я отдал-таки своего судию на расстрел Малькову”».
Каплан расстреляли в Кремле 3 сентября. Следствие по ее делу продолжалось – в 1918-м, в 1922-м, в шестидесятые, в девяностые годы. Продолжается до сих пор. Как и само противостояние – сухого блеклого закона и вечно цветущей целесообразности.
Клетка для орла
Однажды в церкви, едва поднявшись после молитвы, генерал-адъютант и фаворит императора Николая Первого Алексей Федорович Орлов, снова упал на колени – на этот раз перед своим императором:
– Ваше Величество, Христом Богом молю, помилуйте брата! На себя весь гнев ваш готов принять, но заклинаю вас, сжальтесь над Михаилом! Пощадите его!
Алексей Орлов уже не в первый раз просил за своего старшего брата-бунтовщика, однако нынешняя сцена вышла публичной. Император краем глаза видел сочувственные взгляды, обращенные на его генерал-адъютанта, и сдержанно кивнул.
Следственная комиссия по делу о бунте на Сенатской площади еще продолжала работать, а в отношении Михаила Орлова последовала монаршая резолюция: «Продержать еще месяц под арестом. Затем уволить и никуда больше не определять. Отправить в свое имение на постоянное проживание… Местному начальству установить бдительный и тайный надзор».
Когда выносились приговоры и возводился эшафот, Михаил Орлов уже находился в своем имении. Общее настроение по поводу такой к нему милости выразил великий князь Константин: «Удивительно, – писал он, – первым из заговорщиков, по праву, должен был быть осужден и повешен Михаил Орлов».
«Первым по праву» Михаил Федорович Орлов был с юных лет. Сын генерал-аншефа Федора Орлова, одного из знаменитых братьев, возведших на престол Екатерину, он находился на самом острие большой политики. Император Александр, надеясь предотвратить войну с Францией, послал молодого Орлова к Наполеону; затем, после Смоленского сражения, уже Наполеон через Орлова, гневно требовал от Александра дать, наконец, большое сражение, которое подведет обе стороны к переговорам о мире. По поручению Кутузова именно Орлов написал поучительное «Размышление русского воина о бюллетене 29» – хитром документе, в котором французское командование поражение своей армии списывало на русский мороз. Он всегда много писал, выполнял тончайшие дипломатические поручения; но во всех сражениях современники видели его на передовой – там, где решалась судьба боя. Когда в марте 1814 года французы окончательно запросили мира, император поручил подписать акт о капитуляции Парижа Михаилу Орлову. Вместе с Коленкуром Орлов составил и знаменитый «Трактат Фонтенбло», определивший дальнейшую судьбу Наполеона.
А было тогда Михаилу Орлову всего-то 26 лет! Генерал-майор, блестящий дипломат, богатый, знаменитый, в фаворе у императора… Не будущее, а сказка!
Все они, «дети 12-го года», проживут следующие десять лет примерно одинаково, постепенно теряя и милость монарха, и высокие посты, и большие состояния… После той войны точно бес какой-то в них вселился, не давал спокойно жить, радоваться миру, молодости, свободе, любви… Этот бес звался республиканизм, и молодым героям казалось, что им удастся стреножить его на русском поле, как горячего норовистого коня. А можно назвать его совестью… Кто-то тешил ее, умствуя на тайных заседаниях, кто-то – за составлением кровожадных манифестов; Орлов же, служа в Кишиневе, издал конкретный приказ: за беглых солдат отвечают их командиры; беглецов же от ответственности освобождать.
Во время событий на Сенатской площади Орлов был в Москве. Но первый приказ об аресте, отданный Николаем, это приказ об аресте Михаила Орлова. Император начал его допросы с театральной любезностью, а закончил взрывом истеричного гнева. В списке на повешенье Орлов должен был стоять первым. Молитвы и мольбы брата каким-то чудом спасли ему жизнь. «В своем освобождении Михаил Орлов меньше всего виновен», – позже напишет Герцен.
В богатом имении, в комфортном изгнании Орлов мучительно прозябал еще семнадцать лет. Поддерживали его сны: он видел себя то повешенным, то в Петропавловской крепости, то на каторге, в страшном Акатуе и по утрам счастливо улыбался, называя свои сны прекрасными. На это можно, конечно, усмехнуться, а можно вспомнить другого Михаила – Лунина. Вот, кто прошел все круги каторжного ада, но не утратил ни обаятельной улыбки, ни блеска в глазах, ни завидной бодрости духа. А Орлов… «Он угасал, он был печален, чувствовал свое разрушение», – писал о своей встрече с ним Герцен.
Удивительно, что мужики-крепостные Орлова глубоко сочувствовали своему барину, между собой называя его «страдальцем», хотя никаких его «страданий» никогда не видели. Об этом сочувствии ко всем, к ним – орлам, сидящим в смертельных клетках, отлично сказал Лунин: «У них всё отнято: общественное положение, имущество, здоровье, Отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. …Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».
Нет, я ни о чем не жалею…
«Нет, я ни о чем не жалею», – пела Эдит Пиаф.
Он очень любил эту песню, и часто ставил пластинку, пропуская сквозь парализованное тело мощный поток энергии великого голоса и, видимо, не думая о том, что эти слова можно назвать рефреном всей второй половины его жизни.
В июле 1945 года кандидат химических наук, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, старший лейтенант Николай Феодосьевич Жиров, был вызван на Лубянку для получения спецзадания. «Из Нижней Силезии только что доставили в Москву большой архив гиммлеровских институтов; будете с ним работать, – сказали ему. – А пока отправляйтесь в Германию. Там, у американцев, одна сволочь, из главных нацистских бонз, согласилась что-то показать – не то ракеты с биоголовками, не то какой-то газ. В общем, спецхимия, как раз по вашей части. Получите удостоверение уполномоченного Особого комитета ГКО, с самыми широкими полномочиями и – вперед. Вы коммунист, товарищ Жиров… Разберетесь на месте».
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
