– Говорили, что Франция – это шампанское, сыр и Одетт.
В другом углу сарайчика – шестидесятые во плоти: фотографии со съемок телепередач, помпезные бездарные декорации, сияющие подиумы. И тут же рудничная лампа и заступ прямиком из угольной шахты.
– В нашу с тобой программу нужно включить «Марш шахтеров». Сочинила его, чтобы их прославить, я ими восхищаюсь! И повсюду исполняла с неизменным успехом. Всякий раз кричу публике: «Любите чумазых героев, верно? Тогда хлопайте дружно в такт!» Я играю, а они хлопают. Сам увидишь!
Постановщик не желал видеть ничего подобного на сцене, только не сейчас, не в его спектакле. Полно, Одетт, на дворе двадцать первый век, глобализация, во Франции не осталось шахт, уголь добывают в Китае, у нас больше нет шахтеров! Твоего привычного мира не существует, твои сокровища устарели. Публике нужно совсем другое, искусство должно быть живым, своевременным, насущным. Людям подавай настоящее, а не святые реликвии, не прах времен.
Полчаса назад постановщика душило беспокойство, и он кашлял без конца, а теперь молчал, глотая возражения.
Лучше не стало.
Миновали два перекрестка, подошли к стопкам книг.
– Все они написаны обо мне. Есть даже несколько романов. Захочешь прочитать, приходи сюда. Книг с собой не даю, их никогда не возвращают, книги легче дарить.
Возле книг – снова толпа садовых гномов. Все вперемешку, страшная чересполосица. Одетт не знала меры, не отметала ничего.
Целый час они бродили по этой свалке. Когда пришла пора прощаться, Одетт с чувством пожала руку «своему лучшему постановщику», как она его теперь величала.
– Знаешь, а я ведь наводила о тебе справки, и мне сказали, что ты очень знаменит. Не волнуйся, мы отлично поладим.
Неправда, он вовсе не знаменит, Одетт просто ему польстила. И помогло: постановщик растаял и замурлыкал от удовольствия. Сеанс обоюдного самовнушения. Артисты верят друг в друга, чтобы поверить в себя. Постановщик поверил в Одетт, она поверила в него, оба не знали, что у них вместе получится, но фермент веры скрепил их отношения.
Экономисты назвали бы этот процесс иррациональными ожиданиями[56].
Скерцо[57]
Роман следовало бы предварить стандартной надписью: «Всякое возможное сходство с реальными лицами или событиями является случайным и непреднамеренным, автор никакой ответственности не несет, и так далее». Как перед началом фильма.
Это быль. Это сказка.
Одетт и в самом деле некоторыми чертами напоминает великую Иветт Орнер, с которой мы вместе готовили спектакль в 2002 году. А постановщик – во многом я сам. Мы с Иветт репетировали действо, которое должно было называться «Двойная игра».
Таковы очевидные прототипы и предыстория. Но книгу нельзя назвать воспоминаниями или очерком, те репетиции были другими, Иветт и Одетт, по сути, совсем разные. Мое повествование не даст представления о нашей работе.
Стоит изменить антураж и ракурс, как мгновенно лица и сердца предстанут в ином освещении, новые блики и тени преобразят их до неузнаваемости. К тому же я не упомянул здесь о многих моих помощницах и помощниках той поры, а изъятие этих ключевых фигур роковым образом повлияло на сюжет и характеры сохраненных мной персонажей.
«Двойная игра» в 2002 году, собственно, представляла собой дуэт Иветт Орнер и Паскаля Конте, сенсационную встречу на сцене двух виртуозов-аккордеонистов разных поколений, причудливую перекличку между стилями и направлениями. Личное обаяние, редкостный талант, техническое совершенство Паскаля значили не меньше, чем дарования Иветт. Различия между двумя музыкантами придавали спектаклю особое своеобразие и значительность. «Двойная игра» без Паскаля Конте невозможна. Как немыслимо точное воспроизведение тех дней без Жан-Пьера Брюна и Бенуа Тибергьена. Именно они вдохновители и ангелы-хранители нашего детища. Однако в романе нет всех этих прекрасных людей, так что достоверность утрачена безвозвратно.
Возможно, читатели все-таки будут смотреть на оставшихся с подозрением: а не списаны ли они целиком с натуры? Помилуйте, вы заблуждаетесь. Есть только три неискаженные фигуры: моя любимая жена Мартина; властительница дум всего Дуарнене Мишлин; добрая волшебница, фея домашнего очага, вернее, фея артистической, Даниэль.
Что же касается продюсера, ассистентов режиссера, его самого, а также звукорежиссера, гримеров, осветителей, рабочих сцены и, конечно же, наших главных героев, постановщика и Одетт, то тут все сложно, похоже на игру «холодно-горячо»: можно ходить вокруг да около, кричать: «Обожжешься, сгоришь!» – но найти предмет не так-то просто.
Всем известно: чем ближе к правде, тем больше вымысла.
Перейдем к самому главному. Иветт, яркая, живая, непредсказуемая, меня действительно покорила. Она невероятно одаренная актриса. И когда после всех трудов наш спектакль не был представлен публике, я испытал сильнейшую душевную боль. Зародившаяся еще в 2002 году привязанность к Иветт до сих пор не угасла. Конечно, в памяти со временем многое перемешалось. И когда я взялся за роман, получилось нечто, отчасти вымышленное, отчасти биографическое, ни за что не стал бы обманывать вас, утверждая, будто все это придумал – у меня не такое богатое воображение. Но большую часть фактов и психологию реальных людей я сознательно оставил в стороне, чтобы почувствовать себя свободным, в первую очередь от самого себя, от своих страхов, комплексов, иллюзий, предрассудков, от самообмана и хвастовства.
Так и вышло, что мой роман – странная смесь мемуаров и беллетристики. В кривом зеркале памяти все выглядит иначе. Прошло десять лет, годы дают о себе знать все настойчивей, болезни одолевают, вот-вот отойдешь от дел, в последний раз поклонишься публике, а там и умрешь… Да, напишешь о собственной близкой смерти – скажут: он слишком пафосный. Не напишешь – скажут: трусливый.
Переосмысляя прошлое, добавляя что-то от себя, я вовсе не хотел рассказать о создании спектакля, главная тема романа – мое приобщение к старости.
И последнее, очень личное. Иветт Орнер, дорогая моя Иветт, если ты прочтешь эти строки, знай: я признаюсь тебе в любви на каждой странице. Если не прочтешь, все равно, поверь, я тебя люблю.
Medley[58]
За 30 дней до премьеры
Сентябрь 2002 года. До момента подписания контракта и начала репетиций осталась всего неделя. Одетт позвонила постановщику:
– Алло, это твое величество, императрица Евгения…
Наш простодушный герой решил, что его чувства по-прежнему взаимны. За лето они перезванивались раз десять, пребывали в неизменном согласии, понимали друг друга с полуслова, испытывали нежность, доверие, и, будь им по восемнадцать, мы бы сказали, что эти двое отчаянно флиртовали.
