— Изрядно, — похохатывал вслед за супругою инженер. — И все же, Владимир Михайлович, как хотите, а Машенька-то с Аннушкой правы! Уж извольте докончить свою историю, милости просим.
— Просим, просим! — теперь уже принялись хором скандировать и хозяева, а Маша так еще и громко зааплодировала.
— Что ж, видит бог, вынуждаем творить за столь хлебосольным столом безобразия и нарушать приличия напропалую, — притворно возвел очи к небу капитан. — Вот что случилось далее.
Таким было брошенное на ходу веское монаршее слово, — а мужчины за столом, конечно же, знали, что капитан весьма сгладил и смягчил действительное царское выражение. Но процитировать дословно слова российского самодержца, произнесенные им в этой истории, Решетникову было никак невозможно. Ибо не все, что вылетает из уст даже самого государя императора, предназначено для нежных дамских ушек!
С тем государь и удалился, занятый, безусловно, гораздо более важными государственными вопросами и интересами, нежели проблемы прокладки будущих кровеносных систем страны. Инженеры же, как это нередко бывает в нашем непонятном отечестве, тут же сочли кратенькое резюме государя не столько вопросом, сколько утверждением. А стало быть — прямым и непосредственным руководством к немедленному действию.
И коль скоро в монаршей фразе содержалась столь же непосредственная ссылка на указательный перст, пусть и сложенный в фигу, но все-таки принадлежащий самому самодержцу, нашей российской гордости, будто бы и было решено инженерами: увеличить межрельсовый интервал именно на это конкретное расстояние.
— А поскольку у нас в России всегда все больше (и, разумеется, «лучше», хотя времена меняются!), расстояние это мало-помалу, в ходе жарких дебатов и инженерных баталий, было увеличено до угрожающих размеров, — иронически посмеиваясь, объявил Решетников. — То есть до размеров фиги! Притом способных покуситься не только на каноны известной всем нам бытовой анатомии, да простят присутствующие здесь дамы мои казарменные вольности, так и на чувство национального самосознания.
Капитан с чувством поднял бокал, и хозяева присоединились к тосту, окропив его отменным шампанским, только что с ледника.
— С тех пор будто бы и повелось строить у нас железные дороги именно такой исключительной ширины меж рельсами, — заключил он. — А все остальное, в том числе и вопросы… эээ… сочленения со стальными магистралями зарубежных стран, было уже только делом техники. И в данном конкретном случае — немудреной техники погрузочно-разгрузочных работ.
— Вот о них-то я и пекусь, — подытожил Решетников свою историю. — Сами мы на себя эту железнодорожную беду взвалили, на собственные плечи водрузили. А теперь сами и расхлебываем. Должен теперь капитан пограничной стражи Решетников производить расчеты: сколько нашего груза войдет в зарубежный товарняк меньшей вместимости. Вагоны-то у них узкие. Оттого и заехал в ваши благословенные края по казенной надобности: подготовить и сопроводить караулами ряд составов…..
Решетников тут же понизил голос, призывая семейство Апраксиных в свидетели: видит Бог, я не шучу, но и особенных тайн своей профессии не выдаю. Все это давно общеизвестно и для специалистов не составит проблемы узнать все досконально.
— За вашу работу, — проникновенно сказала расчувствовавшаяся Анна Григорьевна.
— За службу Отечеству, — кивнул капитан Решетников.
— За веру, царя и Отечество, — зазвенел бокал Петра Викентьевича. — А также преданных и верных слуг государева… перста! Разумеется, указательного!!
Инженер и офицер пограничной стражи дружно расхохотались. Похоже, между ними с первых минут знакомства установились тесная дружба и взаимопонимание.
«За любовь!» — в свою очередь подумала Маша. Но вслух произнесла совсем другое, не столь предосудительное в обществе, наполовину состоявшем из мужчин.
— Ой, а давайте играть в фанты? Нет, правда, давайте, Владимир Михайлович, а?
— Извольте, любезная Мария Петровна, — с готовностью кивнул капитан.
И все общество весело переместилось к шахматному столику, который в России испокон веку почему-то ошибочно именуют «журнальным».
7. РОГДАЙ
Завтрашний день у капитана Решетникова был определен на обустройство бытовых и личных дел. Затем они с инженером собирались отправиться на один из близлежащих железнодорожных узлов по какой-то своей таинственной надобности. Поэтому Решетников с Машей уговорились с утра пораньше идти на Листвянку кататься на коньках. Не по-мартовски ярко светило солнце, заметно потеплело, и снег уже не валил хлопьями над лесом, где все громче раздавалась оживленная птичья разноголосица. Даже вороны каркали совсем по-весеннему. А уж синицы так рьяно пробовали свои хрустальные горлышки, что, казалось, над берегами кто-то рассыпает звонкую канитель.
Ботинки Петра Викентьевича, любезно одолженные Решетникову для катания, слегка жали капитану. Зато коньки оказались великолепны: остро отточенные, без единой зазубринки; их лезвия плавно катили по ледовой глади, так что капитан нет-нет да и притормаживал. Зато Маша чувствовала себя на льду Листвянки в родной стихии!
Она то плыла медленно и плавно точно лебедушка по озеру, то совершала кружение, а то принималась крутить пируэты, от которых у Решетникова буквально дух захватывало.
— Да вы просто Снегурочка! — кричал он с другого берега, любуясь стройной и ладной фигуркой в коротком и легком беличьем полушубке, специально выдубленном для ледовых забав.
Маша смеялась в ответ и, разогнавшись, стремглав катила к кавалеру. Тот подхватывал ее за руку, и далее они уже устремлялись по льду вместе, не встречая на пути препятствий, кроме разве что понятного стеснения и непривычки к партнеру.
Решетников был старательным, но не слишком ловким фигуристом. Несколько раз он терял равновесие, принимался эквилибрировать, и лишь Машина рука возвращала ему опору на скользкой замерзшей реке. Наконец, и ее усилия не помогли — после очередного па капитана развернуло, подхватило ветром, и он, неловко растопырив руки и смеясь над собственной неуклюжестью, покатил прямо в сугроб.
Там его путь и завершился. Решетников качнулся, вдобавок неловко подвернул ногу и ткнулся носом прямо в снег. Покуда он вставал и отряхивался, украдкой потирая ушибленную спину и филейную часть тела, девушка уже докатила до маленького заливчика, мыском врезающегося в берег, поросший высокими рыжими соснами.
— Ой! — радостно вскрикнула Маша и всплеснула руками. — Рогдай!
Ответом ей было приглушенное низкое рычание.
Капитан мгновенно обернулся и замер.
Напротив девушки в снегу стояла огромная собака. Размеры, экстерьер и пушистая шкура выдавали в нем кобеля кавказской породы, известной своим свирепым нравом. Таких собак охотно использовали горские пастухи в качестве волкодавов: стальные шипастые ошейники надежно защищали горло, толстые шкуры с длинной шерстью нелегко прокусить даже мощным волчьим челюстям. Кавказские овчарки были незаменимыми помощниками пастухов и отличными сторожами овечьих стад.
