Таким вот образом проходили в последнее время их встречи: обед в хорошем ресторане и попытка (с его стороны) восстановить былую близость, обычно безуспешная. Это была пародия на ухаживание, в котором не было надобности в первые дни их знакомства. Пожалуй, Герц по-прежнему хотел добиться от нее признания, что какую-то роль в ее жизни он все же сыграл. Ей же, очевидно, не нужно было убеждать себя в том, что его присутствие — это присутствие давнего и дорогого друга. «Положительное» мышление только подкрепляло ее независимость. Герц с содроганием понял, что ее доброжелательность уже нельзя принимать как должное. Он в смятении опустил голову, заметив, что она начинает скучать и может сфабриковать повод больше с ним не встречаться, только бы не подпускать к себе скуку, что его приглашения она принимала лишь из чувства долга, а сама с удовольствием отделалась бы телефонным звонком, а то и вовсе обошлась без звонка. И ведь она же работает, напомнил себе Герц, и, вероятно, слишком занята для всех этих старомодных церемоний. Как всегда, он принялся корить себя за то, что неверно истолковал ее согласие с ним пообедать. Она это сделала, чтобы вычеркнуть его из списка своих обязанностей. Быстро оказанная помощь освобождает от дальнейших мероприятий… К тому же она никогда не жаловалась на отсутствие аппетита. А он всегда старался выбирать достойный, даже престижный, ресторан, чтобы ей было не так жалко потраченного зря времени. До сих пор он тешил себя иллюзией, что может позвонить ей, если прижмет — ну, например, если он заболеет. Теперь же он понял, что это и впрямь была иллюзия — одна из многих, которыми он себя тешил, — и что Джози не сделает ничего, чтобы ему было легче к ней обратиться. Ее знаменитая «положительность», подобно страховому полису, распространяется только на нее одну. Он подумал: а были ли у нее другие партнеры? Партнером она обычно называла менеджера из центра садоводства. Герц считал, что этот термин она употребляет в сугубо деловом значении, но сейчас он сообразил, что Том, о здоровье которого тоже надо бы справиться, был для нее чем-то большим, и что полнеющая женщина напротив него покорила сердце другого мужчины. Это поразило его как часть некоего жизненного плана, в который его не включили. Опять он оказался в дураках. Герц, словно бы увидев себя со стороны, расплылся в улыбке.
— А как Том? — спросил он, в то время как официант разливал вино.
— Том отлично, — твердо сказала она.
После этого им обоим стало легче, словно было сказано что-то важное. По счастью, в это самое время принесли еду. Джози явно обрадовалась, и Герц испытал некоторое удовлетворение от того, что хотя бы в этом ее не подвел.
И все же в одиночестве ему было бы лучше. Он украдкой огляделся по сторонам и обратил внимание на двух женщин за соседним столиком. Они были не то сестры, не то невестки и явно не из тех женщин, которые работают. Он предположил, что они встретились в городе, чтобы вместе провести день — если у женщин еще это принято. Они были прилично, если не сказать церемонно, одеты в знакомом ему стиле и сильно накрашены, что он считал прерогативой обитателей богатых предместий. У обеих были красные накрашенные ногти и обручальные кольца. Сестры, подумал он, вряд ли невестки. Не совсем в хороших отношениях, это видно по чуть нахмуренным бровям и возбужденному шепоту, однако славные женщины, и ясно, что они нужны друг другу. Анахронизмы, проводящие трудовой день богатых бездельников, как некогда проводила дни в «Бо Риваж» его тетушка Анна со своей дочерью, гарантией ее респектабельности. Не так-то просто нынче женщинам выглядеть респектабельно, подумал он, промакивая салфеткой губы. Теперь они, подобно Джози, работают не покладая рук и готовы защищать себя любыми средствами. И попутно делаются все грубее и самоувереннее. Ему внезапно вспомнился тот ужин в «Бо Риваж» после его скоропостижного и вольнодумного сватовства. Он никогда не рассказывал об этом Джози и не собирался, хотя ему часто хотелось с кем-нибудь поделиться. Как элегантны были в тот вечер дамы, обе в черном!.. Как он теперь сокрушался, что не остался, не дал себе второй попытки! Надо было ему послушаться этого почти невероятного порыва и остаться, просто-напросто не уезжать домой. Но не уехать, как ему казалось тогда, да и сейчас тоже, было бы противоестественно. Не уехать домой — значило исчезнуть из вида, а на это у него никогда не хватало храбрости и не хватило бы даже ради счастья всей жизни. Это тоже была иллюзия. Здравый смысл велит нам держаться тех, кто нас знает.
Чудно, что эта поездка в Нион так и осталась в тайне от всех. Это не была постыдная тайна: напротив, она сыграла роль юношеского сумасбродства, которым можно гордиться, хотя Герц в ту пору был уже отнюдь не молод. Явная неспособность Джози понять это укрепила его в желании оставить при себе эту тайну. Две дамы в черном… это воспоминание невозможно передать словами. Да и незачем было делиться им с Джози, которая вовсе не ждала от него никаких признаний. Чем меньше он ей рассказывал, тем, казалось, меньше она хотела знать. Смерть родителей и Фредди он тоже оставил себе. Ощутив всю меру своего одиночества, Герц разыскал ее, чтобы на короткий миг добиться ее понимания. Он стыдился этого больше, чем нионского эпизода. Она откликнулась — но, как человек «положительный», принялась уговаривать его заняться самыми разными видами деятельности, которые его нисколько не вдохновляли, и чуть ли не поздравила с тем, что он наконец обрел новый статус совершенно независимого и самостоятельного мужчины.
— Теперь ты можешь пожить для себя, — сказала она так, словно это был единственный вывод, который можно было сделать из всего сказанного.
Как раз в то время он и учредил традицию приглашать ее на обед. Три-четыре раза в год. Он считал, что это обязанность, долг светского человека — оставлять открытыми пути для общения. Хотя общения, как такового, не было. Ни смерть отца, ни смерть матери не было необходимости окрашивать в траурные тона: и ему и Джози было известно, что их смерть принесла облегчение. Облегчение, которое Джози приветствовала, но Юлиус — нет. Он по-прежнему чувствовал в своих руках их тяжелеющие ладони и в переносном смысле по-прежнему стоял у их изголовья. Поэтому каждый, кто не был рядом с ним в ту минуту, был ему чужим. Его скорбь и последовавшее за ней одиночество не являлись поводом для поздравлений.
После кофе они оба помягчели, сознавая, что это несколько разочаровывающее мероприятие близится к концу. Герц чувствовал себя виноватым, как будто это из-за него обычный дружеский разговор у них не состоялся и настроение у них неважное. Он понимал, что у Джози нет причин винить в этом себя; она вообще редко в чем-то себя винила — и совершенно правильно. Чувство вины — это не просто слабость; это заблуждение, из-за которого вся жизнь человека оказывается под сомнением. Сейчас ему уже было бы трудно найти с ней общий язык, и он поражался тому, что когда-то она приняла его таким, какой он есть, а точнее — таким, каким он ей представлялся: каким-то экзотическим, не похожим на других знакомых мужчин. Его положение изгнанника, которому она придавала больше значения, чем он сам в те дни, придавало ему романтический ореол — единственный романтический элемент, которым был наделен человек, насчет которого сам он не питал никаких иллюзий. Как же ему теперь наверстать упущенное время? Он был рад, что она не присутствовала при тех смертях, о которых, по правде сказать, она ничего не знала. Он позвонил ей сказать, что его родители умерли, и услышал в ответ лишь несколько слов ободрения, словно так и нужно реагировать на печальные известия. Он не смог бы объяснить ей, да и не пытался, каково ему было держать руку умирающей матери, знать, что конец ее уже близок, и хранить молчание, когда она шептала: «Фредди? Фредди?» А когда все было кончено, когда состоялась последняя смерть, когда он понял, что Фредди наконец навсегда ушел из его жизни, он и в самом деле почувствовал облегчение, но от этого облегчения веяло вечным покоем, словно и сам он умер. Он и сейчас продолжал чувствовать себя не как тот, кто выжил, хотя и это ощущение неизбежно присутствовало, а ассистентом смерти, с юных лет призванным присутствовать при обрядах ухода из жизни, не дающих даже малой надежды на возрождение. Вот почему он почти уже примирился со своим одиночеством, относясь к нему как к чему-то заслуженному, к чему-то родному и, более того, к чему-то такому, что уж точно его не подведет. Один он справлялся лучше, чем справился бы в обществе кого угодно.
