Изначально КЦГ назывался ОЦГ, Обществом ценителей «Гинденбурга», но на втором собрании Общества было принято единогласное решение о переименовании, поскольку четыре человека образуют скорее «кружок», нежели «общество». Члены КЦГ встречаются раз в две недели как правило в доме моих родителей, а с недавних пор зашла речь о том, что кто-нибудь из членов кружка будет обеспечивать собрание чаем и печеньем. Родительский дом — идеальное место для КЦГ: стены уже трещат под тяжестью тысяч фотографий этого великого дирижабля с жестким каркасом, его оловянных моделей, книг о нем (правда, около пятисот из них — это экземпляры маминой книги «„Гинденбург“ и я»), всяких обломков и вещей, которые были разбросаны по всему Манхэттену в тот судьбоносный день, включая шляпу самого капитана Леманна и настоящий черный бакелитовый радиоприемник. На своих собраниях члены кружка, полагаю, много говорят о «Гинденбурге»; кроме того, иногда зачитывают статьи из журналов об авиации, если там появляются статьи о «Гинденбурге» или просто затрагивается эта тема, а если автором оказывается некая Айрин Джейкоби, то зачитывают в обязательном порядке; галдят, обсуждая какую-нибудь памятную вещицу; у них разгораются жаркие споры о том, были ли в купе только туалеты или еще и душевые кабины; они даже как-то обсуждали, как нацисты использовали дирижабль в качестве орудия пропаганды. Но есть одно событие, имеющее отношение к «Гинденбургу», которое они никогда не упоминают, — это крушение. Если бы марсианин оказался на собрании КЦГ — честно говоря, не самое удачное для него развитие событий, — то он вполне мог остаться в неведении относительно того, что «Гинденбург» вообще взорвался; он мог бы приходить снова и снова, но все равно ничего бы не узнал. Зато в определенный момент зашла бы речь о том, что, возможно, именно он будет обеспечивать собрание чаем и печеньем.
Все в жизни моей матери имеет какое-то отношение к «Гинденбургу». Номер ее машины: «LZ-129»; единственной группой, чьи записи мне нельзя было приносить в дом, была «Лед Зеппелин» (взгляните на обложку их первого альбома, и все поймете); у нее даже есть футболка — я не вру — с надписью «„Гинденбург“ — в моем сердце». Добавьте к этому склонность злоупотреблять фразами «махнуть крылом» и «от винта». Такая у меня мама.
Отец кричит на нее. Он целыми днями только этим и занимается. Кричит на мать. Ладно, буду честным до конца: он не просто кричит на нее. Он кричит и сквернословит. Хотя надо отдать ему должное: сквернословит он изумительно. Мой отец — КМС по сквернословию (КМС — это не только «кандидат в мастера спорта», но и «козел, мразь и сволочь»). Обращение «мразь» — это одно из самых простых. «Жопоголовая», «засранка», «гребаная дура», «потная волосатая мандавошка» — тридцать два года с моей матерью развили в нем языковую изобретательность.
— Тише, Стюарт.
— НЕ НАДО МНЕ УКАЗЫВАТЬ, КОНСКАЯ ТЫ ЖОПА!
Мама смеется в ответ. На первый взгляд, это странно, но мне кажется, что так она пытается защититься, причем не только от того, что тебя называют «конской жопой», но и от того, что тридцать два года брака могут оказаться в той самой конской жопе.
— А ЕЙ СМЕШНО! ОНА, ТВАРЬ, ЕЩЕ И СМЕЕТСЯ! СТАРАЯ ДОЛБАНУТАЯ СЛОНОВЬЯ МОШОНКА!
Иногда у отца не получается произносить мягкие согласные — и сейчас слово «тварь» было больше похоже на «твар-р». Наверное, все дело в том, что ему чуждо само понятие мягкости. Когда отец кричит, его лицо искажается, появляются морщины; напряжение на лице чуть ослабевает, когда он уходит в коридор, все высказав, с ощущением, думаю, выполненного долга.
— У папы сегодня чудесное настроение, — замечаю я.
— Да, — соглашается мама. — Он просто счастлив, что его офис наконец-то переехал.
На самом деле, когда я говорил, как отец целыми днями сквернословит, я имел в виду, что он делает это по утрам и вечерам; днем он работает в отделе продаж компании «Амстрад» (хотя я вообще не могу себе представить, что он может выполнять работу человека, который должен что-то продавать, мило беседуя с клиентом).
— Думаю, те транквилизаторы, которые ему доктор прописал, тоже помогли, — говорит мама без тени иронии. Она не станет отплачивать отцу ироническими замечаниями. Она смотрит на мир сквозь призму самообмана, и оказывается, когда ее обзывают слоновьей мошонкой — это, в общем, даже мило.
Мама снимает свои толстые очки в белой оправе, смотрит на меня, и я понимаю, что очки — это тоже защита, своего рода щит. Их отсутствие оставляет брешь, сквозь которую я вижу ее старой и обеспокоенной, вижу раны, но только те, что снаружи, потому как внутри у нее все покрыто свинцовой защитной оболочкой толщиной в тридцать два года.
— Ну… — говорит она и делает паузу.
Я частенько не без раздражения замечал, что эта преднамеренная пауза означает смену курса в сторону серьезного разговора.
— Есть какие-нибудь новости насчет работы?
Я борюсь с невольным желанием скрыть от нее, что происходит в моей жизни, потому что если я расскажу и она будет рада, то я потом поведу себя неправильно, как маленький ребенок, — я почувствую себя униженным. А может, в этом и есть смысл — ведь я знаю, что она все переиначит, вписывая рассказанное мной в параллельный мир своих представлений о правильном и неправильном.
— Есть, — отвечаю я преувеличенно утомленным тоном, надеясь, что, услышав в моем голосе безразличие, она не станет расходовать свои эмоциональные боеприпасы. — Буду писать в один журнал.
— Правда? — восклицает она.
— Да, в журнал Бена.
— А… — Она явно разочарована. Но через мгновение это разочарование, как и все другие (и крупные, и мелкие), оказывается на ее прокрустовом ложе: — Это хорошо. Несомненно, из этого может много чего получиться.
— Например? — резко спрашиваю я.
Иногда мне просто необходимо из чистого садизма зажать ее в углу. Но она, естественно, боксирует на круглом ринге.
— Ну, сам понимаешь, много чего. Например, первое, что я написала, — коротенькая заметка в журнале «Авиатор» об алюминиевом пианино в баре на правом борту, и можешь поверить, я никогда не думала, что это во что-то выльется. Но, как ни странно, именно эта статья приглянулась Джой, она мне позвонила, и я села писать «Легче воздуха». Впрочем, как ты помнишь, Питеру Бландхему поначалу статья не понравилась…
Да не помню я, естественно. Я вообще понятия не имею, что это за Питер Бландхем. Но этим Айрин Джейкоби не остановить. Она с таким удовольствием укуталась в плед солипсизма, что уже уверена, будто персонажи всей этой малопонятной Гинденбургиады знакомы каждому с пеленок. Питер Бландхем, Кэрри Розенфилд, Джереми Элтон, Дерек (мы с ним настолько сроднились, что он для меня просто Дерек), Пэтси Уайт, Лоренс Хилер и чета Тиндерфилдов. Когда мама говорит, все эти имена проносятся, как бегущая строка с рекламой во время трансляции футбольного матча, непонятно откуда и куда, но все равно невольно запоминаешь.
— …и тогда я ему сказала: «Рольф, если хочешь так, то пусть будет по-твоему. Только не надо потом прибегать ко мне в слезах, когда половина КЦГ потребует проверить, что это за „пропеллеры“, как ты изволил выразиться».
