Я сложила стопку белья на стол у дивана. Ханна уже вспоминала школьные времена; она перенеслась назад во времени, чтобы точно установить момент своей ошибки. Двенадцатое декабря.
— Теперь все ясно, — говорила она. — Помню, на английской литературе учитель, мистер Бил, вошел в класс и, не говоря ни слова, начертил на доске незамкнутую окружность — осталось дорисовать примерно четверть дюйма. Затем без объяснений приступил к уроку — «Сердце тьмы», если не ошибаюсь. Минут через десять Адам не выдержал, поднялся с места и провел черту, замкнув окружность. Нужно было тогда же внести его в список особого внимания — ведь в тот момент в нем заговорил будущий режиссер! — Ханна снова уронила голову на подлокотник дивана. — Вот уж воистину — имеющий глаза да увидит…
Хотя в ситуации с недорисованной окружностью я не видела ничего библейского, согласно кивнула и протянула Ханне простыню — не могу же я стелить постель, пока подруга сидит на диване. Для другого гостя пришлось бы доставать надувной матрац, но Ханна отличается миниатюрным сложением и вполне способна поместиться между обтянутых денимом подлокотников. Очень кстати: матрац большой, громоздкий, надень его пришлось бы прислонять к стене, загораживая нумерованную литографию Матисса (марокканский пейзаж), которую мама подарила мне на двадцатипятилетие.
— А для чего было чертить окружность?
Уставившись на голубые простыни, словно не зная, что с ними делать, Ханна ответила:
— Потому что он прирожденный режиссер. Стремление к режиссуре заложено у него в генах, я просто не замечала.
— Нет, я об учителе. С какой стати было рисовать круги на доске?
Пожав плечами, Ханна поднялась с дивана: до нее постепенно доходило назначение голубых простыней.
— Наверное, вычитал тем же утром в «Нью-Йорк таймс». Какой-нибудь способ оценки личности, позволяющий выяснить, что в нас доминирует — самостоятельность или стадность… — Ханна замолчала, пораженная открытием. — Ну конечно же, это была проверка для выявления природной склонности к режиссуре. Держу пари, после урока мистер Бил отвел Адама в сторонку и дал почитать сценарий! — Бросив простыню на диван, Ханна принялась копаться в красной спортивной сумке. На диван полетели бутыль раствора для контактных линз, компакт-диски, пачки носовых платков. Наконец подруга выудила нужный предмет: черно-белую, под мрамор, записную книжку.
— Что ты делаешь? — поинтересовалась я, наблюдая, как Ханна быстро и молча что-то строчит. Обычно, если она обрывает разговор и погружается в сочинительство, это означает — ей в голову пришла идея нового фильма. Подруга не устает искать способ продемонстрировать свои блестящие способности и не прочь приписать себе талант-другой. Ее квартира в Вашингтоне завалена записными книжками, полными подробно прописанных сюжетов о героинях ростом четыре фута одиннадцать дюймов, спасающих мир от сумасшедших мужчин, влюбляющихся в обреченных солдат или открывающих лекарство от не вполне понятных болезней. Со сценариями у Ханны проблем нет. Проблема в финансировании.
— Пишу себе: «Не забыть проверить биографию Уэллера на упоминание имени Говарда Била». — Положив ручку, Ханна закрыла блокнот. — Аккуратность не помешает.
Аккуратность еще никому не вредила, но Ханне, боюсь, уже поздно вырабатывать в себе это качество. Аккуратная девушка не оставит кастрюлю с водой кипеть на плите и не рванет в другой город, никого не предупредив.
— Конечно, — согласилась я, надевая чистую наволочку на запасную подушку, принесенную с собственной кровати. Подушку я бросила на простыню, уголки которой Ханна заправляла под матрац дивана. С верхней полки шкафа я достала тонкое хлопчатобумажное одеяло, хотя сомневалась, что Ханна станет укрываться. Не то чтобы ночь выдалась небывало жаркой — пока я бездельничала в горах, на Манхэттене слегка похолодало, — но столбик термометра не опускался ниже восьмидесяти[8]. Приятная погода — не было удушающе влажной жары, легкий бриз веял каждые несколько минут. Незачем было включать кондиционер и следить, как он рассеивает почти холодный воздух.
— Огромное спасибо, что приютила меня, — сказала Ханна, застелив наконец диван. — Конечно, я бестактно вторглась, свалилась как снег на голову, к тому же соседка по комнате — это всегда ужасно неудобно, но, клянусь, это ненадолго. Я только найду Адама, получу роль в его фильме и сразу очищу помещение, обещаю. — Ханна улыбнулась, желая заверить в искренности своих намерений. — Максимум пара недель.
Я натянуто улыбнулась в ответ. В искренности Ханны я не сомневалась — все годы нашего знакомства она оставалась надежной и решительной особой. Сомнения у меня возникли исключительно по поводу ее планов — как-то не верилось, что Адам станет плясать под ее дудку.
Свернув мятое летнее платье, Ханна положила его на записную книжку. Подруга пробыла у меня меньше часа, но гостиная уже принадлежала ей. Стопки одежды были аккуратно выложены, флаконы с шампунем, кондиционером и увлажнителем выставлены в ряд, сумки в углу наполовину спрятаны под стол с откидной столешницей, захламленной неоплаченными счетами и наспех сделанными эскизами. Сумки явно пытались стать незаметными. У них было намерение сделаться невидимыми, словно их не существовало на белом свете, но нельзя же не заметить чужие вещи в квартире площадью четыреста квадратных футов — один раз обвести взглядом, и вся обстановка как на ладони.
— Ладно, спокойной ночи, — сказала я. Мне вдруг ужасно захотелось погрузиться в мирное безразличие сна. Подшивка малосимпатичных событий продолжала пополняться: безнадежные планы Ханны, папа, Кэрол, адские инопланетные кошечки и неопределенность моего собственного будущего. — Постараюсь не разбудить тебя утром. Стены здесь очень тонкие. Будильник я ставлю на полвосьмого, а в душ обычно иду часов в восемь. Ханна вытаращила глаза: — Последнее, о чем ты должна заботиться, — мой утренний сон. Я незваный гость и заслуживаю пренебрежения. Да и не можешь ты шуметь громче, чем улица. — Подойдя к окну, Ханна взглянула вниз, на Бликер-стрит. — Здесь всегда такой кошмар?
В принципе ответ был положительный, но я ограничилась туманным замечанием насчет плотности движения и времени дня. Даже будь здесь временами тише, это ничего не изменило бы. Единственное время суток, когда шум дороги не давал заснуть, — три часа ночи.
Я уже забралась в постель, когда Ханна тихо постучала и просунула голову в дверь:
— Последний вопрос, и я от тебя отвяжусь. У тебя занят завтрашний вечер? Можно сходить куда-нибудь развлечься.
Вечера понедельника — мое любимое время. Обычно я сижу дома, размораживаю что-нибудь на ужин и смотрю телевизор, хотя изредка у меня мелькает подозрение, что конец первого рабочего дня недели можно было бы проводить иначе. Завтра вечером на пороге нарисуется Ник, которому не терпится узнать, что произошло у нас с отцом в вестибюле спа-отеля, и примется вытягивать правду о моих чувствах и докапываться до настоящих причин моего нежелания просить денег. Ник не давит и не понукает, он просто ждет с видом глубокого понимания проблемы. С таким выражением лица его отец в конце восьмидесятых выступал посредником при заключении соглашений о контроле над вооружениями стран — участников Восточного блока.
