Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
– Наверное, ты к ним относишься как к кошечкам или собачкам: помыл, покормил, но ведь людьми они все равно не станут?.. – Паня пытается понять.
– Нет, это не так. Особенно с детьми. Я долго проработала в психоневрологическом интернате – и для маленьких в Павловске, и для тех, кто старше восемнадцати, в Петергофе. Жалеющие таких сразу уходят – не выдерживают. Остаются те, кто видит в них личность. У каждого можно угадать душу, даже если ребенок неподвижен – по взгляду, взмаху ресниц... Если он движется, его можно чем-то заинтересовать. У нас есть театр, мастерская. В будни воспитатели стараются что-то сделать для них. Больше всего детей умирает в выходные – няньки запираются у себя в комнате и ни к кому не подходят. Мой подопечный мальчик не перенес обезвоживания, потому что капельницу некому было поставить. У него грудка с рождения вдавлена, как тазик, купаешь его – в ней вода стоит, соответственно и все остальные органы не на своих местах... Иногда он не мог сам пить – бывали такие дни... Я ушла в пятницу, а в субботу он умер. Никто не поставил капельницу. Если не верить в Бога, то на это смотреть невозможно.
– А родители этих детей?
– Разные. Иные никогда при жизни ребенка не навещают, а как он умрет, приходят забрать инвалидную пенсию, которая у него на сберкнижке накапливается – там и сто тысяч может быть. Неподвижный куда их потратит? Небольшой процент идет интернату, остальное копится и после смерти отдается родным, которые и в глаза-то зачастую свое чадо не видели. Ну получат они эти деньги, ну машину купят... – Милена пожала плечами. – Бывают, правда, другие. Одна мамочка отказалась от младенчика, ей сказали, он два дня проживет. А он прожил много лет, а так как мы стараемся родителей все-таки искать, той мамочке тоже написали. И вдруг она обрадовалась, приехала. И хоть у девчонки безнадежная гидроцефалия, ходит к ней, рада, у нее других детей больше не было...
– Тебе платят?
– Мало. В приюте для бомжей шесть тысяч получала, в интернате – десять. В последние годы спонсоры стали обращать внимание на такие заведения. Деньги охотнее на детей дают, на стариков хуже. Старики особенно никому не нужны. Жила у нас в приюте бабушка. Она всю жизнь работала, блокаду пережила и любовь свою первую помнила. Помнила, как проводила паренька на войну, он ей варежку на память подарил: жди. Так она с этой варежкой всю жизнь прожила и замуж не вышла. Комнатка у нее была проходная в коммуналке, через нее все соседи ходили то в ванную, то в туалет, окошко узенькое темное. А когда совсем старая стала, сломала шейку бедра и к нам попала. У нас и умерла в приюте...
– А сейчас ты где?
– Сейчас как бы на перепутье. Занимаюсь с больными детьми, но мне не хватает видимого результата, если он и будет, то через несколько лет. А будни так тяжелы. Вот нам с тобой почему-то в больнице ни разу рыбу на обед не давали, а в интернате для детей-инвалидов каждый день рыба с костями, а это значит, что съесть они ее не смогут. Они яйца сжевывают со скорлупой, а косточки рыбные им никогда не вынуть. У одного мальчика кость застряла в горле, три дня «скорую» не вызывали, потом все-таки позвонили. Не пойму. Почему рыба? Дети остаются голодными. Это еще что... Когда я только пришла туда работать, в некоторых палатах для умственно отсталых в обед ставили на пол миски, и дети, ползая на четвереньках, ели – без ложек, без вилок. А вообще там есть разные. Есть и такие, что потрясают до мурашек. Талантливые...
Взглянула на часы и прервала рассказ – пошла узнать насчет капельницы. Долго не приносят.
Медсестра на взводе:
– Да, вам назначено. Но что я, штатив в палату потащу? Ваша палата самая дальняя по коридору. У меня и так работы невпроворот – садитесь здесь. – Сестра указала Милене на стул в процедурной и поставила ей капельницу сидя, так что руку пришлось все время держать на весу. Через полчаса от неудобства положения плечо Милены затекло, она встала и, схватив свободной рукой штатив, побрела вместе с воткнутой в вену иголкой в свою палату.
Постовая, увидев, развопилась...
– Вы что, потерпеть не можете?!
Уже в палате Милена жалуется:
– Я знала, что так будет, мне всегда не везет. Представляете, вернулась назад, а медсестра забыла обо мне в процедурной, лекарство прокапало, я зажала шланг и думаю: «Вот сейчас досчитаю до двадцати пяти и сама иголку выдерну». Считаю: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три...» – на «двадцать четыре» входит.
Ближе к обеду две белоснежные юные ангелицы внезапно впорхнули в палату, погрузили вахтершу на каталку и увезли. После выскабливания женщина немного поплакала... Потом отошла от наркоза, повеселела и принялась есть тушеные овощи из столовой.
Милена по-прежнему сидела на койке как обмороженная. Только теперь на ее тумбочке появилась передача – ветка винограда и бананы.
– Что за бородатый мужичок к тебе прибегал? – прищурилась Паня.
– Муж. Мы с ним в Покровском приюте познакомились. Он тоже возится с бездомными, бомжами. Верующий... Самое тяжелое сейчас решаю для себя: оставаться с ним или нет. Есть две вещи, которые я не могу простить: каждодневная выпивка и женщины. Второе, пожалуй, даже главнее. Да-да, это самое мучительное...
– Если верующий, какие же женщины? – поперхнулась собеседница. Ладно ее Колька, про которого она молчит... Но верующий!
– Человек может верить, но не быть совершенным. Он столько раз мне обещал, но я точно знаю: не сдержит. Мне кажется, если я уйду от него, он нисколько не пострадает. Он до тридцати восьми лет жил один. Неторопливо, странно жил. В квартире беспорядок, но это его беспорядок, мне даже трогать ничего не разрешается – ни переставлять, ни ремонтировать. Потом вот появилась эта беременность. Нам казалось, ребенок переменит нашу жизнь. А теперь опять не знаю...
– Муж переживает?
– Да, конечно, переживает. Он даже плакал. А потом тут же пошел с друзьями куда-то обсуждать выборы, выставки... Но я люблю его. До него у меня пятнадцать лет не было мужчины. Я люблю с ним спать, я только от него могу ребеночка... Если мы расстанемся, я не смогу уже с кем-то без любви, только ради того, чтобы забеременеть...
За ужином Милена, кроме каши, ничего не ест, отделила себе от порции крошечный уголок гречи без масла.
– Ты на диете? – Паня трескает за двоих, Милена отдала ей свою сосиску.
– Нет, с детства не могу много есть. За это на меня всегда обижались бабушки моих подружек: «Почему ты не кушаешь?» – в гостях из-за этого неловко. А я просто физически не могу протолкнуть в желудок больше горстки – мне плохо становится. Может, все пошло из-за детских страхов? Когда маленькая болела с высокой температурой – в бреду видела семью из трех ужасно жирных людей, они много ели, пили, спали. И эта семья толстяков была для меня самым большим кошмаром. С детства и неприязнь к пьющим мужикам: отец выпивал каждый день, – Милена потупилась, – но я ему все прощала за то, что маму сильно любил, преданно ухаживал за ней в болезни до самой смерти...
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
