На лужайку перед бунгало из белой дранки им навстречу вышла Сара.
— Привет, — сказала она. — Добро пожаловать в Дом на Пуховой опушке.
Она произнесла это как отрепетированную реплику, и ее наряд тоже был хорошо продуман: яркая новенькая размахайка, возможно специально по этому поводу купленная. Выглядела она чудесно.
Ланч, который она приготовила, мог посоперничать с худшими трапезами Пуки. Другой проблемой был то и дело увядающий разговор. Сара желала услышать «всё» про Барнард, но когда Эмили начала рассказывать, она тут же увидела остекленевший взгляд и скучающую улыбку.
— Как чудесно, что мы снова собрались втроем, как в старые добрые времена, — заметила Пуки.
Но ничего чудесного на самом деле в этом не было: они сидели в скудно обставленной гостиной, с натянутыми улыбками, не зная, что сказать. Пуки все время дымила, пепел падал на ковер. На одной стене висели цветные фото истребителей, собранных на заводе «Магнум», на второй — обрамленная фотография Сары и Тони с памятного пасхального парада.
Джеффри Уилсон пригласил их на коктейли в большой дом, и Пуки, боясь опоздать, поглядывала на настенные часы.
— Вы идите, — сказала Сара. — Если Тони придет как положено, мы к вам присоединимся, но может и припоздниться. В последнее время он частенько работает сверхурочно.
В общем, они пошли без нее. Большой дом, тоже из белой дранки, вытянутый и несуразный, где в два, где в три этажа, венчали фронтоны, упиравшиеся в кроны деревьев. Уже на пороге в нос ударял запах плесени. Он шел от написанных маслом картин в коричневатых тонах, что висели в прихожей, и от скрипящих половиц, от ковров и стен, от мрачной мебели в гостиной, похожей на длинный темный пенал.
— Дом старый и слишком большой, чтобы управляться здесь без слуг, но мы стараемся, — говорил Джеффри Уилсон, наливая Пуки виски. — Эмили, вам тоже скотч или вы, как Эдна, предпочтете шерри?
— Шерри, пожалуйста.
— А главная проблема — это отопление, — продолжал он. — Дело в том, что мой отец строил это как летний дом, без нормального отопления. Один из жильцов поставил нефтяную топку, что отчасти помогло, но подозреваю, что большинство комнат нам придется на зиму закрыть. Ваше здоровье!
— А по-моему, очаровательный дом, — возразила Пуки, усаживаясь поудобнее, чтобы в полной мере насладиться атмосферой. — Не хочу слышать никакой критики. Эмми, посмотри на эти прелестные старые портреты. Предки Джеффри. С каждой вещью в этой комнате связана какая-нибудь история.
— Как правило, довольно заурядная, — вставил Уилсон.
— Удивительная история, — настояла на своем Пуки. — Джеффри, вы себе не представляете, как мне тут у вас нравится… эти чудесные луга и рощицы, Сарин коттедж, этот великолепный дом. В нем чувствуется… как сказать… настоящий шик. У него есть имя?
— Имя?
— Ну, вы же знаете, имениям часто дают названия. «Джална» или там «Дом с семью фронтонами»…
Джеффри Уилсон изобразил мыслительный процесс.
— С учетом нынешнего состояния я бы его назвал «Запущенная усадьба».
— Очень хорошо, — сказала Пуки, не уловив иронии. — Хотя «запущенная» — это не совсем то. А если… — она пожевала губами, — …а если «Большая усадьба»?
— Мм… — одобрительно промычал он в ответ. — Симпатично.
— Так, по крайней мере, я буду ее называть, — объявила она всем. — «Большая усадьба», Сент-Чарльз, Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк.
— А как вам колледж? — спросил Уилсон, поворачиваясь к Эмили.
— Очень… интересно.
Она сделала глоток и уселась поглубже в кресле в ожидании, когда наклюкается ее мать. Ждать оставалось недолго. После второй Пуки монополизировала беседу: подавшись вперед и уперев локти в расставленные колени, она рассказывала длинные бессмысленные истории про дома, где ей довелось жить, и на глазах у сидевшей напротив нее Эмили ее лицо постепенно оплывало, а колени все больше раздвигались, открывая последовательно резинки на чулках, потом темнеющие дряблые голые ляжки и, наконец, трусы.
— …но самый чудный дом был у нас в Ларчмонте. Дорогая, ты помнишь Ларчмонт? У нас были настоящие створчатые окна и шиферная крыша. Конечно, он был нам не по карману, но стоило мне его увидеть, как я сразу сказала: «Здесь и больше нигде». Я тут же подписала контракт, и мои девочки были в восторге. Никогда не забуду, как… Джеффри, вы сама любезность. По последней, и мы поедем…
Почему она не могла напиться тихо, поджав ноги под себя, как это делала Эдна Уилсон?
— Еще немного шерри, Эмили?
— Нет, спасибо.
— …и конечно, там замечательная школа, уже только из-за этого можно было там остаться. Но я всегда считала, что девочкам полезно открывать для себя мир, к тому же…
Когда она наконец засобиралась, Джеффри Уилсону пришлось вести ее до дверей. На улице стемнело. Эмили взяла мать под руку, слабую, обмякшую, и они двинулись мимо деревьев и нестриженых кустов в долгий обратный путь к станции. В вагоне Пуки наверняка уснет — во всяком случае, она на это надеялась; всё лучше, чем выслушивать непрекращающуюся болтовню, а их ужин, если таковой будет, ограничится хот-догом и кофе в здании вокзала. Ну и ладно, уик-энд близился к концу, и через несколько часов она уже будет в колледже.
Колледж был центром ее жизни. В Барнарде она впервые услышала слово «интеллектуал», и оно сразу запало ей в сердце. Это было отважное слово, гордое слово, подразумевавшее пожизненное служение вещам возвышенным и холодное презрение к общим местам. Интеллектуалка может потерять невинность с солдатом в городском парке, но она способна посмотреть на это отстраненно, с трезвой усмешкой. Пусть ее мать напивается в компании, пусть «светит» своими трусами — интеллектуалка выше этого. Может, Эмили Граймз еще не стала настоящей интеллектуалкой, но она добросовестно записывала даже самую скучную лекцию и штудировала по ночам конспекты до рези в глазах, а значит, это было лишь вопросом времени. Да, собственно, слыша ее рассуждения, многие девочки в классе, и даже парочка студентов Колумбийского университета, уже считали ее интеллектуалкой.
— Это не просто тоска, — сказала она однажды о каком-то занудном романе восемнадцатого века, — это пернициозная тоска.
После чего дня три, как она про себя отметила, соседки по общежитию то и дело вворачивали в разговор ее словечко.
Но чтобы называться интеллектуалкой, мало красиво рассуждать или даже попадать каждый семестр в список лучших студентов или в свободное время ходить в музеи, на концерты и на «фильмы», а не просто в киношку. Надо научиться не проглатывать язык в кругу патентованных интеллектуалов и не впадать в другую крайность, когда ты начинаешь нести всякую ахинею в безнадежной попытке исправить одну глупость, сказанную двумя минутами ранее. А если уж ты свалял дурака, то не ворочаться потом всю ночь в постели, изводясь по этому поводу.
Следовало быть серьезным и при этом — убийственный парадокс! — ни к чему не относиться слишком серьезно.
