Если же этого не происходило, то стоило бару опустеть, как у концерта появлялось второе отделение. Солировал Алан. Он начинал с придирок. На сцене ни фига не было слышно. Тони опять ускорился во второй половине Roman a Clef. Эдди опять плавал на Umich, ну выучи уже одну партию, ты не в джазе. Брет опять играет как ебаный робот. В толпе одни бейсбольные кепки, омерзительно. Что эти уроды в нас находят? Идите слушайте ваш Nickelback или кого вы там еще любите. Промоутер – мудила. Клуб – говно. Я не понимаю, зачем мы вообще все это делаем.
Последняя фраза была ключевой: после нее злость Алана теряла фокус, зато обретала размах. Почему никто не видит, что мы лучшее, что сейчас есть в американской музыке? Нам скоро двадцать пять / двадцать семь / тридцать, сколько еще это может продолжаться? В этом месте Тони на правах взрослого обычно пытался напомнить Алану, что музыка может быть самоцелью. Мужик, я старше вас всех ровно на десять лет, и мне похуй. Потому что я ни к чему не стремлюсь, я всего достиг. Моя мечта – играть, вот я и играю. И если бы ты попробовал найти хоть какое-то удовольствие в самом процессе, ты бы не реагировал так сильно на мнения разных ублюдков.
Этот довод не срабатывал ни разу. Зато он резко приближал кульминацию. Тони, то, что ты описал, называется хобби. Ты мне советуешь относиться к музыке как к ебаному хобби? Почему бы мне тогда не пойти работать в банк, купить дом в Нью-Джерси, разжиреть в нем, а по вечерам с ребятами хуячить рок-н-ролльчик в гараже, пока жена не позовет ужинать? Хочешь, сука, чтобы я стал ТОБОЙ?
Здесь, как правило, с грохотом падал табурет. Эдди хватал под локотки Алана, Брет – Тони. До развязки оставалось совсем немного: извинения, слезы, самоуничижение (я ужасный вокалист, я знаю. Вернемся в Нью-Йорк, опять возьму уроки), рвота и сон.
От концерта в “Дабл дор” Эдди с тоской ожидал сценария номер два. Седьмое июля выпало на воскресенье, последний день длинного праздничного уик-энда: все, кто мог покинуть Чикаго, сделали это 3-го. С другой стороны, может, это было и к лучшему. Фанатов “Гритц Карлтон” Эдди откровенно боялся. “Гритц” играли кантри-рэп – жанр, пионером и до поры до времени единственным представителем которого был самопровозглашенный реднек, кокаинист, республиканец и сутенер Кид Рок. Эдди пытался представить себе человека, который бы слушал – да что там, слышал – обе группы; кроме бывшего рок-критика газеты “Виллидж войс” Роберта Кристгау, на ум не приходил никто. Диаграмма Венна с аудиториями “Гритц” и “Гистерезиса”, горизонталь которой отвечала бы за уровень образования, а вертикаль – за вероятность владения огнестрелом, выглядела бы так:
* * *
“Гритц” только что закончили саундчек и, кажется, не собирались покидать гримерку до самого концерта. Их было несметное множество, человек двенадцать. Как подобает любому уважающему себя рэп-коллективу, функции доброй половины его членов оставались загадкой. Парни могли быть охранниками, роуди, барыгами или духовой секцией. По помещению слонялись, раздвигая плечами клубы конопляного дыма, здоровенные негры в футболках размером с пододеяльник; худые не то реднеки, не то хипстеры в майках-алкоголичках, белея лезвиями ключиц, резались в юкер на клепаном торце ящика из-под микшерного пульта; две блондинки на стрипперских каблуках, одна в мини-юбке лилового винила и тесном топе с драконом, другая в джинсах, полумесяцем разорванных под левой ягодицей, и косухе, на спине которой переливался стразами фирменный череп “Гритц”, нервно о чем-то перешептывались в углу. Поодаль играл на укулеле карлик; Эдди решил считать его галлюцинацией.
Лидер всего этого шапито Эй-Кей (основательно прогуглив все связанное с группой, Эдди знал, что его настоящее имя Эдмунд Кочауски) в куртке Carhartt и грязно-желтых афрокосах развалился на протоптанном диване у дальней стены, раскинув ноги: одну на журнальный столик перед собой, на котором уже собралась внушительная для двух часов дня коллекция пустых бутылок из-под пива, другую – вдоль самого дивана, так что сесть с ним рядом было физически невозможно. Низ его лица под темными “авиаторами” покрывал, как лепнина балкон, бугристый орнамент оспяных шрамов.
– Иди с ним, что ли, поздоровайся, – Тони легонько пихнул Алана плечом. Весь “Гистерезис”, робея в унисон, жался к стене у входа, однако негласная иерархия поп-музыки требовала, чтобы на поклон к одному фронтмену вышел другой. Алан вздохнул и своей самой беззаботной походкой направился к дивану. Одна из блондинок, в косухе, проводила его взглядом.
– Приветик, – хрипло сказал Эй-Кей, не меняя позы и не снимая очков. – Пива?
– Нет, спасибо, – ответил Алан. – Я из “Гистерезиса”. Большой ваш фанат.
– Блядь, я не могу на это смотреть, – сказал Брет на ухо Эдди.
Несколько секунд Эй-Кей сидел без движения, что-то соображая. Наконец нужный нейрон добежал сквозь все расставленные метилкарбинолом и тетрагидроканнабинолом препоны до своей цели.
– А! – Лицо рэпера осталось непроницаемым, но тело слегка шевельнулось. – Так это вы ролик записали? Как там… “Приходите или оставайтесь в гетто?”
– Ага, – глядя в пол, произнес Алан. Ближайший негр в огромном ти-шоте медленно повернул голову в сторону диалога.
Молчание длилось дольше, чем хотелось бы. А затем Эй-Кей во весь голос расхохотался, правой ногой стуча по журнальному столику и правой ладонью шлепая по ноге. Во рту его сверкала скобка бриллиантов.
– Ну ладно, – выдавил он наконец сквозь смех и кашель. – Вы мне реально нравитесь. Вот честно. Тру. Но вот фанаты наши… – Эй-Кей сощурился и шумно втянул воздух сквозь оскаленные зубы, что означало сомнение. – Да не, шучу, они-то вас точно полюбят. Как братьев, йо.
Ровно через шесть часов после этого разговора и две минуты тридцать секунд после начала разогревающего сета, посреди второго припева Failed State, в Алана полетела первая за его концертную жизнь бутылка.
Снаряд был запущен наискосок с правого фланга и, таким образом, сначала попал в поле зрения Эдди. Это была бутылка из-под пива “Гус айленд”, не худшего, кстати, чикагского эля. Судя по провожающему ее вращение ирокезу брызг, метатель даже не допил пиво до конца: необходимость срочно нанести физический ущерб певцу оказалась сильнее жажды. Бутылка летела по довольно высокой дуге, что дало Алану время отшатнуться, и приземлилась перед большим барабаном, разметав по сцене пенную звезду. Алан не перестал играть, но замолчал и, с гремящей за плечами караоке-версией хита, стал вглядываться в зал.
Опасения, они же надежды, Эдди по поводу праздничного уик-энда не оправдались. Перед сценой вертелись в броуновском движении сотни стриженых голов, будто грузовик вывалил тонну дынь в горную реку. Хотя концерт шел с возрастным ограничением 21+, как минимум половина казались Эдди подростками. Подавляющее большинство имели тот особый вид, слегка затравленный и волчий одновременно, что сопровождает белую бедность. Едва ли кто-то из них возмутился роликом про гетто. Они просто терпеть не могли “Гистерезис”. Если точнее, плевали они на “Гистерезис” – они ненавидели мидл-класс, закодированный, как понимал теперь Эдди, в каждом аспекте группы: в подчеркнуто европейских, без единого септаккорда или блюзовой ноты, гармониях и бескровном бите, в облегающей черной рубашке Алана, в постных ухоженных лицах всей четверки, в латинском названии. Эдди почти уважал их за это.
