Кларисса храбро кивнула.
— Прекрасно, теперь перейдем к вашей особе. Вероятно, вы предполагаете, что в недалеком будущем вы станете женой лорда Маккинни?
— Вам известно и то, что я собираюсь замуж? — искренне изумилась Кларрисса.
— Политику полагается знать обо всем, во всяком случае, куда больше, чем иногда хочется, — ответил лорд Уоттон. — Однако вернемся к нашему вопросу. Если король Яков дает согласие на то, чтобы вы, Кларисса Уитенхэм, католичка и англичанка, вышли замуж за пресвитерианца и шотландца Маккинни, он тем самым желает не только ознаменовать примирение между враждующими конфессиями, а хоть на дюйм, но все же приблизиться к своей заветной цели — объединению Англии с непокорной Шотландией, — пусть цель эта, если желаете знать мое мнение, иллюзорна ничуть не меньше, чем вечная любовь. Так что, дитя мое, — произнес он в заключение, протирая лоб носовым платком, будто разговор отнял у него все силы, — надеюсь, теперь вы уразумели, что к чему.
Клариссе потребовалась пара мгновений, чтобы переварить сказанное посланником. И вдруг в ней шевельнулась мысль, нет, не мысль, а скорее зачаток мысли, но и его было достаточно, чтобы боль сковала виски. Зачаток рос, становясь мыслью, обретавшей отчетливость.
— И если вы теперь, — осторожно, будто не до конца веря в то, что говорила, спросила Кларисса, — сообщите королю о моем пребывании в Риме — что будет тогда?
— Тогда. — лорд Генри Уоттон испустил третий по счету вздох, — тогда вам не останется ничего иного, как отложить на какое-то время ваше возвращение в Англию Скажем, до того момента, пока не улягутся поднятые вами при дворе страсти, или пока король не умрет, с чем он — все в руках божьих — вполне может и повременить.
— Это означает, что я буду вынуждена остаться в Риме?
— Лучше всего, если вы посвятите себя осмотру исторических развалин и церквей, здесь в них недостаткат нет, — ответил посланник с огорченной миной школьного учителя, заждавшегося верного ответа ученика. — Разве я не говорил, что ваша кузина — умнейшая женщина?
В этот момент, словно по незримому знаку, к ним подошла Олимпия.
— Ну и как тебе мой сюрприз? — поинтересовалась она.
— Уильям убьет меня! — воскликнула Кларисса. — Что же касается меня лично, то лучшего и желать не приходится.
От радости девушка обняла и расцеловала кузину.
— Ну-ну, где твой разум? — пыталась урезонить ее Олимпия. Однако мгновение спустя строгости на ее лице как не бывало. — Настоящая женщина, — заговорила она с обычной доброжелательностью, — никогда не должна давать волю чувствам. Что толку от строгой прически, если выказываешь свой восторг? Но постой, я же тебя еще ни с кем не познакомила. Дамы и господа, — обратилась она к гостям, — имею честь представить вам мою кузину. Нетрудно догадаться, что она прибыла к нам из далекой страны. Лишь по причинам, о которых я не имею права упоминать, — она бросила заговорщический взгляд на посланника лорда Уоттона, — я не назову вам ее имени, однако спешу заверить вас, что она — дама знатного происхождения. Если вы пожелаете обратиться к ней, называйте ее, пожалуйста, — тут Олимпия сделала паузу, — княгиня!
Новый титул — княгиня — все еще звучал в ушах Клариссы, когда она уже лежала в постели. Свалившиеся на ее голову события не давали девушке заснуть. Вновь и вновь в памяти мелькали образы минувшего вечера. Она, а не уродец Памфили стала его центральной фигурой: княгиня тут, княгиня там! С полдюжины предложений руки и сердца! Ее общества жаждали не только люди молодые, но и вполне зрелые епископы и княгини, монсеньору же пришлось киснуть остаток вечера в одиночестве, сидя в своем кресле. Всем хотелось обменяться с ней хоть парой фраз, разузнать о ее происхождении. Однако Кларисса ни словом не обмолвилась о том, кто она и откуда прибыла в Рим. Вот это великолепная игра!
Вздохнув, девушка закрыла глаза. Как знать, может, кто-нибудь из новоиспеченных поклонников именно в эту минуту лихорадочно строит планы ее похищения? Экипаж с занавешенными окнами, глубокая ночь, бешеная скачка по улицам спящего города — наверное, это и есть счастье! Рим представлялся Клариссе городом, где суждено осуществиться ее мечтаниям. И теперь ей предстоит провести в нем месяцы, а то и годы — и все благодаря Олимпии.
Чуть свет Кларисса была уже на ногах. На ее счастье, кухонная челядь хлопотала над приготовлением завтрака. Укутавшись в шлафрок, девушка поспешила по бесконечным коридорам, ступая необутыми ногами по холоду мрамора, но тут внезапно замерла. Из темной часовни палаццо доносились какие непонятные и загадочные звуки. Ну и ну — в такой час!
Изумленная, Кларисса решила подойти ближе и заглянула через неплотно притворенную дверь внутрь. В первое мгновение она ничего не могла разобрать в полумраке, а потом увидела два неясных силуэта, в обнимку сидевших на скамеечке перед исповедальней.
— Без тебя, — отчетливо произнес мужской голос, — я словно корабль без рулевого в бушующем море. Обещаю писать тебе каждый день.
— А я каждый день буду слать тебе ответные письма, — донесся женский голос. — И мы всегда и во всем будем с тобой советоваться.
Кларисса стояла затаив дыхание. Женский голос принадлежал донне Олимпии — никаких сомнений. А мужской — кто же это мог быть? Кларисса мучительно вспоминала, где могла слышать этот голос. В следующую секунду темная фигура шевельнулась, и Кларисса различила обезображенное лицо, которое прикрывал капюшон. Монсеньор Памфили!
В испуге отпрянув от двери, девушка стремглав бросилась к себе. Где-то вдалеке заплакал ребенок. Наверное, проснулся малыш Камильо.
Минуту спустя Кларисса лежала в постели. О сие нечего было и думать. Что все это значит? Прощание в часовне? Донна Олимпия и монсеньор Памфили? В такую рань? Перед глазами девушки вновь встал образ двух темных силуэтов, заключавших другу друга в объятия.
— Как тебе спалось, княгиня?
Донна Олимпия с малышом Камильо на руках за завтраком выглядела, как всегда, беззаботной. Кларисса невольно спросила себя, уж не привиделась ли ей во сне сцена прощания в часовне. Но уже во время утренней мессы в церкви Саит-Андреа на пьяцца Навона, куда она отправилась в сопровождении Уильяма, девушка твердо знала, что ей не пригрезилось, — картина увиденного с такой ясностью стояла перед глазами, что Кларисса с трудом проговаривала слова молитвы. Ее снедали томление, неизъяснимая и неотступная жажда, не испытанная до сих пор настоятельная потребность абстрактного действия, непокой, которому она не могла найти объяснения, томительная неопределенность. Амальгама этих чувств разительно отличалась от той, что девушка переживала в связи с предстоящим браком с лордом Маккинни. Может, это каким-то образом связано с теми загадочными узами, связывавшими мужей и жен, о которых предпочитали помалкивать ее родители?
Ее наставник и провожатый Уильям также пребывал в то утро в сильном волнении, правда, по причинам совершенно иного толка. По окончании мессы по пути назад к палаццо Памфили он никак не мог взять в толк, что же его возмущало сильнее: легкомыслие Клариссы или поведение донны Олимпии, явно приложившей руку к тому, чтобы их пребывание здесь стало достоянием английского посланника в Риме. Уильям проклинал лукавство женщины, по чьей милости возвращение в дорогую его сердцу Англию откладывалось на неопределенный срок, поклявшись себе сливовым пудингом матери, равно как и грядущей славой литератора, не допускать более промахов, позволивших бы Клариссе выскользнуть из-под его опеки.
