"Что за глупости! — поморщилась она:- Зачем я думаю об этом?"
И она постаралась заняться подробным обсуждением своего будущего бального наряда, но вдруг поймала себя на мысли о том, понравится ли ее платье князю Никите, и опять задумалась о нем.
А Волконский в это время ходил большими шагами по кабинету Черемзина, круто поворачиваясь по углам на каблуках. Черемзин сидел у окна и улыбался хитрою, дружески-насмешливою улыбкою. Сегодня утром, вернувшись из города, он сказал Никите Федоровичу, что теперь только и разговоров, что о недавней «охоте» и, между прочим, о нем, Волконском.
— Я-то тут при чем? — спросил он.
— Веди себя, мой друг, впредь иначе, умей сдерживаться! — наставительно пояснил Черемзин. — Ты думаешь, я не видел вчера истории с кувшином меда?
— Какой истории с кувшином? — спросил упавшим голосом Волконский, отлично понимая, про что говорят ему.
— Ты знаешь! — ответил Черемзин. — Неужели ты думаешь, никто не заметил, что ты совсем влюблен в Бестужеву?
Эти слова: "влюблен в Бестужеву", до того показались Волконскому низменными и пошлыми в сравнении с тем чувством, которое он испытывал теперь, что кровь с силою прилила ему в голову, и злоба сдавила горло.
— Вздор, неправда! — крикнул он. — Никто не смеет говорить так! По какому праву?
Черемзин пожал плечами.
Волконский несколько раз нервно прошелся.
— Я повторяю тебе, что это — вздор, — заговорил он более спокойным голосом, — этого не может быть.
— Отчего же не может быть? Напротив, это вполне просто и естественно. Мы все, кажется, влюблены тут в нее, только ты, должно быть, серьезнее других… потому что Аграфена Петровна…
— Ну?… — перебил Волконский.
— Кажется, сама к тебе очень… расположена, — проговорил Черемзин, как бы подыскивая подходящее выражение.
— Как? И это говорят? — воскликнул Никита Федорович, чувствуя, будто пол начинает колыхаться под его ногами, и вся комната вертится.
— Да ведь она ни к кому из нас так не относится…
— Вздор, вздор! — крикнул опять Волконский. — Ничего этого нет… это невозможно.
— Ну, сознайся, голубчик: ты влюблен?
— Нет.
— И не заметил, что она именно тебя позвала вчера налить ей меду?
— Нет, не заметил.
— И вполне к ней равнодушен?
Дальше Волконский лгать не мог.
— Да что ж это? Допрос, что ли? — спросил он. — Тебе какое дело?
— А, видишь ли, я должен сообщить тебе одно известие, которое тебе может быть неприятно, если наши предположения справедливы.
— Какое известие? — испугался Никита Федорович.
— Да ведь ты говоришь, что это — неправда, значит, пугаться нечего.
— Какое же известие? Говори, не тяни, ради Бога!
— Из Петербурга пришел указ…
— Обо мне? — спросил Волконский, побледнев.
— Да. Велят тебе ехать дальше. Отсюда, должно быть, донесли, что ты здесь загостился вопреки царскому приказанию.
— Господи! — мог только выговорить Никита Федорович и закрыл лицо руками.
— Да чего же ты? Ведь даже за твое ослушание на тебя не сердятся… поезжай! — успокоительным голосом проговорил Черемзин.
Князь Никита только рукою махнул.
— Ну, как же ты не влюблен? Ну, как же? — смеясь, начал опять Черемзин. — Да успокойся! Я лишь поймать тебя хотел; никакого указа нет… все это я рассказал так только, чтобы ты попался.
Никита Федорович отнял руки от лица. Его испуг и ужас были так сильны, что он готов был даже простить теперь Черемзина за то, что тот солгал ему, лишь бы его известие оказалось неправдой.
— Да ты теперь врешь или прежде соврал? — спросил он, едва приходя в себя.
— Прежде, прежде соврал; право, никакого указа нет. Напротив, могу сообщить тебе даже приятную новость: у входа в замок я встретил Бестужева; он приезжал сюда приглашать герцогиню к себе на бал двадцать девятого и позвал тоже меня с тобою. Желаю, голубчик, успеха; советую танцевать польский с Аграфеной Петровной, и будь уверен, что я попусту болтать ничего не стану, — заключил Черемзин, подходя к Волконскому и дружески кладя ему руки на плечи.
VI БАЛ
В день бала в доме Бестужева работа кипела с утра. В саду настилали пол для танцев, строили помост для музыкантов и готовили иллюминацию. В залах расставлялись столы для угощений, среди которых должна была появиться модная новинка — лимонад. В маленькой гостиной у Бестужевой стучали молотками и ползали немцы-рабочие, спешившие к сроку околотить мебель новою материей.
— И зачем ты это затеяла? — сердился теперь Петр Михайлович, приходя к дочери. — Не поспеют они.
— Поспеют, — успокаивала Аграфена Петровна.
Она сидела пред зеркалом, в белом пудермантеле, терпеливо отдав свою голову в распоряжение Розы, которая причесывала ее с помощью служанок.
— А ты не ошиблась, Роза? У герцогини будет платье именно такое, желтое?
— Я принесла моей госпоже даже образчик. Госпожа может быть спокойна.
Лицо Аграфены Петровны было весело и по-прежнему оживилось. Она, казалось, так была в духе сегодня, что даже не сердилась на обычную медленность Розы, с которою та устраивала сложную прическу. Правда, на этот раз прическа ей особенно удавалась и шла лицу Аграфензы Петровны.
Роза, как художник, любуясь своим произведением, не торопилась. Наконец, она вплела поверх высоко взбитых волос Аграфены Петровны несколько крупных зерен жемчуга, и прическа была готова.
Аграфена Петровна встала. Белая короткая юбка высоко открывала ее маленькие ножки, обутые уже по-бальному — в светло-голубые атласные туфельки и такие же шелковые чулки, присланные ей недавно из Ганновера братом; он же прислал ей светло-голубую материю, легкую и мягкую, из которой было сшито сегодня ее платье с длинным королевским шлейфом.
Петр Михайлович уже несколько раз подходил к дверям уборной дочери и торопил ее.
— Все уже готово, — говорил он, — сейчас гости начнут съезжаться, пора.
Аграфена Петровна тем не менее не спешила. Платье уже было надето на ней. Две горничные возились со шнуровкой. Роза осматривала и поправляла складки.
— Настоящая княгиня! — проговорила она, сложив руки и смотря на свою госпожу.
— Что? — переспросила Аграфена Петровна.
— Eine Fьrstin, eine Fьrstin {Княгиня, княгиня (нем.).}! — повторила Роза. — Иначе и быть не может.
Аграфена Петровна прищурилась, и самодовольная улыбка скользнула по ее тонким губам. Она была довольна и нарядом, и собою, и сегодняшним днем.
