Ахира вскинул на меня взгляд:
— Что скажешь?
— Что Дория права. Думаю, нам хватает дел без того, чтобы лезть в магические заморочки.
И потом, он явно ничего не обдумал. Магические заморочки — не то дело, в которое нам с ним стоит соваться одним.
В самом сердце города Эвенора издревле стоит здание, что является форпостом Фэйри в Эрене — возможно, единственным форпостом. Я несколько раз видел его издали — огромный сияющий белый дом, который будто меняет форму, стоит только хоть на миг отвести взгляд. Мне не приходилось приближаться к нему, и я не хотел этого делать. Зовите это Посольством Фэйри, или форпостом, или еще как-нибудь — зовите как хотите, только это не то, что мне хотелось бы обсуждать. Есть в Фэйри нечто такое, от чего люди теряют разум, и кругом Эвенора полно дикости и безумия. Можете мне поверить.
Я потер тыльную сторону левой ладони — там должен был быть длинный шрам, и непременно был бы, не окажись у меня с собой в тот раз целительного бальзама.
Нет, он явно сказал не подумав. Только вдвоем — гному и мне — там просто нечего делать. Даже с Джейсоном нас будет мало. Но довольно об этом. Если достаточно потянуть время, то, возможно, нам вообще не придется этим заниматься. Пусть с этим разбирается кто-нибудь другой.
— Подумай и дай мне знать, — сказал Ахира.
— Могу сказать и сейчас, — отозвался я. — Нас это не касается, и у нас и так довольно дел.
— Возможно.
Дория сопроводила ответ коротким кивком. Доранна потянулась к ней, просясь на руки. Это было прощание.
Им было хорошо и без меня — Дории, моей младшей дочке и моему лучшему другу.
Андреа Куллинан я нашел в ее новой мастерской. Она распаковывала вещи.
В идеале мастерская мага должна находиться у самой стены замка или вообще вне его стен — чтобы никто никому не мешал. Так было сделано, когда мы с Лу закладывали Приют, и Карл с Энди устроили нечто подобное в Бимстрене, но замок Куллинан слишком мал, и все подходящие места в нем уже заняты.
Андреа заняла последнюю из череды кладовых главной замковой башни — сырая, холодная, она освещалась лишь зарешеченными незастекленными окнами и люками в потолке. Добраться туда можно было только через другие кладовые, пробираясь в сырой полутьме мимо влажных бочонков вина, пухлых мешков с зерном и окороков, что свешивались с вбитых в потолки крючьев.
Я не люблю подвалов. Давным-давно, дома, мальчишкой, я всегда слышал, как скребутся там крысы. Всегда, когда бы я ни спустился вниз. Помню, я погнался за одной с бейсбольной битой — и, клянусь вам, она обернулась, зашипела и потом гналась за мной до самого верха лестницы.
Подвалы на Этой стороне еще хуже, чем дома — как бы щедро ни платил мне царь Маэреллен, это вполне заслужено теми усилиями, которые я потратил на уменьшение популяции крыс в нижних Энделльских пещерах.
Но здесь крыс не было. Даже мышей. Просто темная, сырая, холодная тишина.
И мороз пробирал по коже.
Я остановился у того, что называлось дверью в мастерскую Андреа: влажный на ощупь кусок некрашеной ткани.
— Андреа? Это я!
Молчание.
— Минутку, Уолтер, — отозвалась она.
Я ожидал услышать набор звуков, которые, разумеется, тут же бы и забыл, но услышал лишь шорох — будто от ткани или бумаги. А потом раздалось:
— Теперь можно.
Я отбросил занавеску, поежившись от ее прикосновения. Кроме падающих сквозь решетки солнечных лучей, комнату освещало несколько ламп — впрочем, даже совместными усилиями рассеять мрак им все равно не удалось. Повсюду — на полу, вдоль стен, на столах — громоздились деревянные сундуки и ларцы, иные открытые, иные пока запертые.
Андреа застегивала последнюю пуговку; кожа ее была все еще влажной после обтирания. Из потемневшего бронзового сосуда над жаровней поднимался парок.
Я с удовольствием помог бы ей одеться (или раздеться — не важно). Андреа Андропулос Куллинан: черные волосы, более не побитые сединой, высокие скулы, изящный нос, язык, играющий с пухлой нижней губой; короткая черная кожаная безрукавка, под пару ей тугие черные кожаные джинсы (я с юности обожаю женщин в тугих джинсах) — высокая грудь обтянута, талия и живот — открыты.
Приглядись я получше — мог бы заметить на ее плоском животе рубцы беременности; я не возражал бы и приглядеться, но даже и так выглядела она отлично. Может быть, даже слишком.
Я повертел в пальцах амулет, что висел на шнурке у меня на шее: ограненный под бриллиант камешек переливался спокойными зеленовато-янтарными тонами. Ни алого, ни синего, никаких вспышек.
На самом-то деле это мало что значит: все наши амулеты сделаны Энди, и она любой из них может обмануть.
— Как идет работа?
Я чуть подчеркнул голосом слово «работа». Она улыбнулась.
— Разборка — дело грязное. Незачем пачкать еще и одежду.
Даже если это означает работать голышом в сыром холодном подвале? Впрочем, может быть — это только гипотеза, — она не возражала увидеть свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности.
Я потянулся к ее хрустальному шару, но задержал руку. Андреа коротко кивнула, и тогда я взял его. Тонкая работа: его как бы держала в объятиях бронзовая змея.
Он оказался холоднее, чем я ожидал, и тяжелее. Совсем как наша жизнь — сами понимаете.
Я заглянул в великолепный хрусталь, но все, что увидел, — свое собственное расплывшееся отражение. Я не ждал ничего иного — и, разумеется, ничего иного и не получил.
— Что ж, все верно.
— Можно попробовать заманить его сюда под предлогом проверки дел в Малом Питтсбурге, — сказала она.
Прошла почти минута, прежде чем я сообразил, что Энди продолжает начатый вчера вечером разговор — речь шла о том, как заманить в гости Лу Рикетти, нашего Инженера. Лу годами не вылезает из Приюта — ему бы не помешало прогуляться, посмотреть мир. Андреа придумала пригласить его проинспектировать сталелитейный заводик в Малом Питтсбурге городке в самом близком от нас баронстве Адахан.
Идея неплоха, но я ненавижу такие вот замечания, когда она считает, что я должен помнить, о чем мы говорили в прошлый раз.
— Возможно, — сказал я.
Я не собираюсь и пытаться изменить Энди — она только разозлится, и все. Лучше сменить тему.
— Чем занималась?
Ее улыбка была слишком понимающей.
— Спала. Сны видела. Работала. Разбиралась. Все как обычно.
Голос ее звучал слишком уж беззаботно, слишком обыденно — или, быть может, мои собственные дурные сны сделали меня чрезмерно чутким — впервые в жизни. Никто никогда не мог обвинить меня в тонкой душевной организации.
— Сны? — переспросил я.
