А он — человек пустой. Игрок и развратник, убогий, бессмысленный. Остальные же — Зенги, Бурзуки — слишком слабы, чтобы взять власть. И потому…
Заметив, что мальчишка-сириец сидит и ничего не пишет, Гасан спохватился:
— Не спи, паршивый тарантул! Пиши дальше! — Мальчишка встрепенулся и со страхом посмотрел на хозяина. — «Первое, несомненно, ошибочно, — начал Гасан. — Ибо поддерживая свое мнение, мы отрицаем чужие. Но, отрицая, мы тем самым пытаемся учить других. Отрицание есть обучение и доказательство того, что отрицаемое нуждается в другом…»
В горле запершило. Мальчишка старательно скрипел каламом, высунув от усердия кончик языка. Гасан налил воды в чашку и со словами:
— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! — принялся пить.
Страшно хотелось вина.
Что же франки? Кто из них может противостоять Балаку? Пожалуй, никто. Короля Иерусалимского Балак почти год держит в плену. Иерусалимом правят регенты. Из других франкских властителей только Жослен, граф Эдессы, чего-то стоит.
Жослен и Балак. Или, вернее, король Балдуин и Балак. Долг ассасинов — подумать, кого из них поддержать.
Гасан прикрыл веки. Сердце тревожно закололо. Аллах превеликий, как хочется выпить! Гасан облизал губы. Некстати вспомнился сын, которого он приказал сбросить со стены за пьянство. Всё это отблески, отблески на скалах…
Башня едва ощутимо дрожала. Через мягкие ковры и одеяла Гасан чувствовал это; чувствовал, как непрочен камень и зыбки деревянные перекрытия. В помещении стражи кто-то шептался. Послышался голос струн. В воздухе сладковато запахло гашишем.
Прочь! Прочь злые воспоминания! — Аллах — ты записываешь? — Он не существующий, не несуществующий, не знающий, не незнающий, не всемогущий, не бессильный, и потому…
Скрипи, калам, скрипи… Буквы сплетаются в узоры, заполняют книгу. В словах этих, в выморочной изуверской зауми — чужие жизни. Ради них ассасины берутся за ножи. Ради торжества темной истины гибнут люди.
Понемногу Гасан распалялся. Он рассказал маленькому сирийцу, что человек глуп, что его обязательно надо вести за руку. А на это способны лишь избранные имамы — такие, как сам Гасан. Мальчишка не спорил, но ас-Саббах уже впал в тягостное состояние брюзгливости, что так омерзительно в стариках, и не мог остановиться. Ему было страшно. За хитросплетениями слов он прятал холод, поднимающийся в душе при звуках ветра за окном. При шелесте покрывал и шорохе шагов.
Аламут наполнен потайными ходами. В башне их нет, но кто знает?.. Все в Орлином гнезде только и думают, как бы старичка обидеть. А уж что за стенами творится — подумать страшно!
Гасан сорвал с пальца кольцо. В кольце этом заключалось его спасение. Вязь знаков на ободке нисходила древностью своей к самому Сулейману ибн Дауду — властителю дураков и духов огня.
— Принимая во внимание и то, и это, все свидетельства и доказательства, скажу истинное. Посредством потребности мы познаем имама, а посредством имама познаем размеры потребности, подобно тому, как посредством дозволенности мы питаем необходимость, то есть необходимосущего, а посредством его познаем размеры дозволенности и дозволенных вещах.
Маленький сириец с трудом поспевал за наставником. Уже начиная со слов «потребность необходимосущего» он начал подозрительно ерзать.
— Сиди спокойно, о порождение всех ишаков на свете, — прикрикнул Гасан. — Чего тебе?
— Великий господин, — захныкал мальчишка. — Я хочу писать. Я боюсь!
За стеной послышался шорох. От него в животе ас-Саббаха поселилась гулкая пустота. Лампа светила всё тусклей и тусклей; сейчас старик обрадовался бы даже вонючим масляным плошкам — лишь бы разогнали тьму.
— И потерпеть не можешь?
— Ай, господин, не могу! Живот мой подобен арбузу на бахче. Воистину я сейчас умру!
От маленького сирийца несло потом и страхом. Шорох стал явственней, в караульном помещении кто-то захихикал. Смех оборвался, и Гасан мог поклясться, что услышал женский вздох. Но откуда здесь взяться женщине?
— Старичка, поди, обидеть хочешь? Аллах да проклянет твою несдержанность! Делай свои дела здесь же! Немедленно!
Мальчишка затрусил к окну. Гасан как зачарованный смотрел на тусклый огонек лампы. Пламя вытянулось в сторону ковра, занавешивающего стену.
— Стой! — крикнул Гасан мальчишке. — Остановись ради Аллаха!
По поверхности ковра пошли волны — убийца, пришедший за Старцем Горы, искал край, чтобы откинуть его и ворваться внутрь. Ватными пальцами ас-Саббах нащупал кольцо.
— Во имя Сулеймана!.. — сипло закричал он. — Его печатью! мудростью и силой!.. Заклинаю!
Он потер кольцо, сам не зная, чего боится больше: убийцы или джинна, которого пытается вызвать.
МАРЬЯМ, ИЛИ ПУСТЫНЯ НЕ УЧИТ ВЕРИТЬ
Всё предопределенное творится днем. То, что ломает порядок вещей, — ночью. Почему? Ведь свет и мрак равно принадлежат Аллаху. Отчего тогда колдуны и джинны сильны во тьме?
Впрочем, что ей с этого… Завтра в полдень истекает время. Придется возвращаться в ненавистную пустыню, к тетке. Поди объясни этим харям-родственникам, что красавчиком его бабы вертят, как хотят. И без того сердчишко изболелось… А возвращаться — хуже проказы. Да и жизнь пустынная не мед. Голод, болезни. Грабители из пустыни налетят — мужчин перебьют, баб обрюхатят.
Марьям передернуло. Сволочи… Но не с Исой же мутным жить! Говорят, он по ночам кровь у людей пьет. Уж лучше в деревню!
Только бы не к Исе и не домой. Потому что в деревне ей житья точно не будет. Камнями побьют. После той ночи, когда Хасан ее — в шатер…
При мысли о запретной ночи живот Марьям свело тревогой. Ой! Что будет?.. Известно ведь: если мужчина и женщина до свадьбы уединяются, третьим с ними — шайтан. А Хасан — человек праведный, богобоязненный. Значит, это она, Марьям, во всём виновата? Как говорится в Коране, порченым — порченые.
Неужели она — падшая?
Воздух в крохотной каморке скручивался жаркой отравой. От кухонной вони и смрада конюшен кружилась голова. Рубашка липла к телу. Хасан не осмелился поселить девушку на женской половине и выделилией комнатушку в помещениях служанок.
По узкому коридору пришлось идти на цыпочках. Ай, Аллах, всё бы отдала, только бы никто не услышал! Сердце грохочет, оглушает, по всему дворцу отдается. Как они спят в таком шуме?
Нужную дверь Марьям нашла по запаху. Густой дух подвявшего рейхана и кунжутного семени перебивала струя благоуханий — острых, оглушающих, бесстыжих, как сама Мара.
Теперь постучать. Тук. Тук. Тук-тук. Нет ответа. Ох! Что за беда такая? Словно жестокий меняла отнял у Марьям тело, дал мешок хлопка. Неужто ушла?.. К стражникам своим?.. за тем самым, запретным?..
Договаривались ведь!
