Ветви росшего под окном кухни дерева нещадно хлестали в стекло. Мюррей вынул из кладовки газовый фонарь и зажег обе горелки. Вместе они торжественно прошествовали в прачечную. Джорджина взяла Мюррея под руку, и ее огромный живот, такой упругий и волнующий под мягким свободным пиджаком, нежно ткнулся ему в бок.
И вот свет шипящего фонаря выхватил из темноты ее — готовящегося появиться на свет младенца, упорно стучащего в стекло крошечным сжатым кулачком. Пузырь уже лопнул, наполовину залив резервуар околоплодными водами. Резко очерченные тени плясали на сосредоточенном личике. Учащенно пыхтел насос. Джули заворочалась, как во сне. И вдруг стекло пошло маленькими трещинами.
— Джули! — Мюррей кинулся к кроватке. Резервуар лопнул, как заварочный чайник под ударом молотка, осколки со звоном разлетелись, на матрац хлынули околоплодные воды. — Джули!
Господи, на лобике — кровь.
Он вынул мокрую орущую кроху из разбитого сосуда и, неловко задев локтем кроватку, прижал ребенка к груди. Капелька крови попала на белый шерстяной свитер Мюррея, и надо же, вид крови привел его в неизъяснимый восторг. У его девочки есть сердце, настоящее сердце, как у обычного младенца! Не какая-нибудь искра Божья, не сверхъестественная вибрация, а бьющийся комочек плоти. Она была ребенком, маленьким человечком, существом, которое можно было повести в Диснейленд или просто накормить мороженым.
Тут Мюррей заметил, что пуповина все еще соединяет дочку с плацентой. Роды не закончились. Но тут подоспела Джорджина со своим швейцарским ножом в руке. Она обрезала канатик и перевязала его узлом с проворством заправского боцмана.
— Получилось, Мюр! Мы приняли роды! — Она выдернула из сушилки наволочку и прижала уголок к ранке на лбу девочки. — Моя умница, моя красавица…
Безудержный плач перешел в мерное всхлипывание.
— Это всего лишь царапинка, Джули, солнышко.
Мюррей сам не мог сдержать слез. Он немного растерялся, но ведь он только что стал отцом. У него на глазах появился на свет его первенец. Приподняв тугой извивающийся сверток, он понял, что масса тоже может быть формой выражения прекрасного и тоже может стремиться к совершенству: каждая частичка тела маленькой Джули была на своем месте.
— Да, — хрипло выдохнул он, словно его девочка просто позвонила ему по телефону. Его объятия могли сломать малышке пару косточек, но у любви, он чувствовал, предел прочности очень высок. Чем крепче он обнимал дитя, тем спокойнее оно становилось. — Здравствуй, здравствуй, любимая.
— Тебе понадобится педиатр, — распорядилась Джорджина. — Я скажу доктору Спалос, что ты позвонишь.
— Женщина, конечно?
— Ах, ах! Да, еще нужно получить свидетельство о рождении.
— Свидетельство о рождении?
— Ну, чтобы она потом могла получить водительские права и все такое. Не переживай, я обо всем расспросила свою акушерку. Если у тебя нет семейного врача, тогда нужно заполнить бланк. Отошлешь его в Трентон, в бюро регистрации, вместе с пошлиной за заполнение. Это стоит три бакса.
Он посмотрел на Джули. Ранка на лбу засохла, на щечках запеклась кровь. Мюррей склонился над ней, и губки девочки случайно растянулись в подобие улыбки.
— Три бакса? И все? Всего три?
У Джорджины ее биолог-маринист появился на свет ровно через месяц после гипотетически божественного дитяти Мюррея. Биолог оказался девочкой с кожей цвета кофе, крепенькой живой мулаткой и, по твердому убеждению Мюррея, как две капли воды похожей на Монтгомери Клифта. Вместе новоиспеченные родители отправились в регистратуру городского департамента здоровья и получили необходимые бланки.
— Тут нужно вписать имя, — задумалась Джорджина. — Никак не придумаю ничего подходящего.
— Что, если Монти? — с готовностью подсказал Мюррей.
— Нет, хочется чего-то вселенского!
— Метеорита?
— А как тебе Феба?
— Вполне.
— Правда нравится? Феба была из титанов.
— То, что надо. Она просто вылитая Феба. «Феба», — вписала Джорджина.
То, что зачатие Джули могло произойти с легкой руки Духа Абсолютного Бытия, или Матери Мироздания, или Первичного Гермафродита, не освобождало Мюррея от переживаний по любому поводу и сетований на ограниченность своих отцовских способностей. Взять, например, насморк. Доктор Спалос все твердила, что девочка его перерастет. Но когда? Потом еще молочная проблема. Мюррей на разных распродажах собрал у букинистов два десятка пособий по уходу за ребенком, и все авторы дружно осуждали матерей, отказывающихся кормить грудью. Всякий раз, готовя новую порцию «Симилака», он читал этикетку и в глубине души желал, чтобы ингредиенты больше напоминали еду, а не спецсостав для супермена.
Ясными вечерами они с Джорджиной кормили детей прямо на пирсе.
— Здесь Джули ближе к своей маме, — сказала как-то Джорджина.
— Я ее мама. И мать, и отец — оба.
— Что ты, Мюр, как можно? — Джорджина переложила Фебу к другому соску. — Джули была послана. Грядет эра вселенской гармонии и синергетической конвергенции.
— Это все выдумки. — Мюррей взял вторую бутылочку. Джули была таким добросовестным сосунком. Ритмичное чмоканье попадало точно в такт волнам поступающей жидкости. — Никто не знает, откуда взялась эта яйцеклетка.
— Я знаю. Она еще ничего такого не учудила против законов физики?
— Нет.
— Это дело времени.
Куда бы ни отправилась Джорджина для развития маленькой Фебы — на карнавал, на ярмарку, на парад, посвященный двухсотлетию независимости США, — без Мюррея и Джули дело не обходилось.
— На Арканзас-авеню будут строить казино, — могла, например, сказать она. — Мне кажется, девочки должны посмотреть, как будут сносить старый отель. На все эти бульдозеры, крушильные установки. Идем?
И они отправлялись на Променад, чтобы посмотреть, как огромный железный шар, словно кара небесная, обрушивается на старенький отель, освобождая место для нового дворца.
Или:
— Железная дорога, Мюр! Этот шум, эти запахи, движение навстречу новому, неизведанному. Вот где жизнь кипит!
И они ехали на родину Мюррея в Ньюарк, забирались в депо, чтобы их девчонки впитывали в себя весь этот, надо полагать, ужасно познавательный хаос.
Первичный Гермафродит, или кто там еще, не поскупился для Мюррея на все то, что касается темной стороны отцовства. Закаканные пеленки Джули были ничуть не более привлекательны, чем у других детей, ушки болели не реже, а плач по ночам был не менее пронзительным и несправедливым по отношению к отцу. Временами Мюррею казалось, что у него украли его собственную жизнь. На «Герменевтике повседневности» можно было ставить крест. С тех пор как появилась Джули, Мюррей не написал ни единого нового слова. Спасибо, были ясли. По сути, только благодаря им он не тронулся. Это был садик фермера Брауна, если верить Джорджине, лучший в округе. Она сама отдавала туда Фебу три раза в неделю. Вот только няни, присматривавшие за детишками, немного раздражали Мюррея. Они были такими паникершами. Естественно, что дочурка Каца, такая смышленая и не по годам развитая, частенько заставляла их охать и ахать.
